Был однажды такой театр

Один из упомянутых трех спектаклей был повторным показом «Банк Бана», два других — «Жорж Данден» и «Цивилизатор». Дюла Торш играл Люкехази и Штроома. Талант его раскрылся с новой, неожиданной стороны. На этот раз он создал остроумные, меткие карикатуры, продемонстрировав тем самым универсальность своего дарования, не сводимого ни к одному амплуа. Ему в равной степени удавались и богоборец-Люцифер, и крестьянин Тиборц, с его душераздирающей иронией, и откровенно комические персонажи.

Примерно тогда же кончился один из временных Дюлиных контрактов. Все знатоки сходились на том, что теперь-то его уж наверняка позовут в Национальный театр. Однако ничего подобного не произошло, более того, Пештский театр тоже не спешил возобновлять старых отношений. Директор не собирался ссориться с Дюлой, но знающие люди советовали ему не торопиться с контрактом, полагая, что после «парковых эксцессов» это был бы слишком большой риск. В результате последним военным летом Дюла остался без работы. Он не жалел об этом. «Парковые спектакли» так подействовали на него, что он не мыслил себе возвращения к старому. Да и устал он, хотелось отдохнуть, чтобы, дождавшись конца войны, начать жить заново. Если во время первой мировой войны потребовались дополнительные усилия, чтобы освободить его от военной службы, то теперь сердце давало ему все основания для такого освобождения.

Когда Дюла оказался не у дел, господин Шулек переехал обратно на улицу Штефании. Он боялся оставлять сэра Коржика одного, с его больным сердцем, особенно в такое время. Каждое утро уходил он на работу в Национальный театр и приносил оттуда последние военные новости. Дюла по большей части валялся на диване и бездельничал. Так проходил день за днем. Иногда он стоял на балконе или бродил по вымершей улице Штефании.

Читал он мало, чаще просто лежал, предаваясь воспоминаниям, пытаясь расставить по местам все, что произошло за полстолетие, и — главное — обнаружить самого себя в потоке успехов, признания, удач.

Иногда он задумывался о том, жив ли его отец, и если жив, то чем занимается теперь в Вашархее. Аннушка казалась ему чем-то совершенно нереальным. Это было, скорее, воспоминание, и теперь уже невозможно было сказать, что в нем правда, а что — вымысел. Он видел ее всего пять раз, и все же не мог избавиться от ощущения, что она всегда была рядом. Илку он не вспоминал никогда, хотя она три года прожила с ним бок о бок. Он знал, что в 1938 году она вышла замуж за какого-то испанского бизнесмена, а в 1943-м в витрине антикварного магазина господина Вунделя появилась надпись «Венгерский христианский магазин». Дюла жил в призрачном мире, окруженный покойниками или навсегда ушедшими из его жизни людьми. Он радовался возвращению господина Шулека — старый декоратор был для него кем-то вроде дирижера, с появлением которого струны прошлого начинали звучать громче.

Его нередко мучила совесть, потому что он мог позволить себе эту тишину и одиночество, в то время как в мире творилось бог знает что. Он видел, как немцы-полицейские проволокли по улице Штефании связанных дезертиров, подгоняя их прикладами. Он слышал, как пьяные нилашисты горланят по ночам швабские песни. Однажды утром его разбудил отчаянный крик: «Господин артист, спасите, ради бога, спасите!» Едва держась на ногах, добрел он до балкона и увидел длинную цепочку людей с желтыми звездами. Они волокли за плечами свой жалкий скарб, подгоняемые венграми в черных рубашках. Пока Дюла добирался до балкона, голос умолк. Один из нилашистов для развлечения пустил автоматную очередь в стену прямо над Дюлиной головой. Снова и снова воскрешая в памяти исполненный ужаса голос, Дюла пришел к выводу, что это был господин Вайс. Скорее всего он.

Бомбежек Дюла не боялся. Спокойно сидел в кресле за письменным столом и слушал, как грохочут в небе бомбардировщики. Он не тронулся с места даже тогда, когда град бомб обрушился на Городской парк, — так и застыл в своем кресле, словно живая мишень. Всякий раз после воздушной тревоги его охватывало чувство, похожее на стыд, как будто он опять не смог выполнить стоявшей перед ним задачи и остался в живых. В живых.

Однажды ноябрьским вечером господин Шулек не вернулся домой. Давно пробило одиннадцать, а о нем не было ни слуху ни духу. Дюла позвонил в театр. Спектакль давно закончился. Дежурный швейцар видел, как господин Шулек вышел из театра. Больше никто ничего не знал. Господин Шулек так и не вернулся домой. Что могло с ним случиться? Кто знает. Какая судьба его постигла? Дюла не знал ответа на этот вопрос. Улицы в те дни были вымощены смертью, ворота домов нацеливались на них, как пушечные дула, черная линия ружейного ствола казалась естественным продолжением человеческой руки. По улицам, пошатываясь, бродили тени, и на каждую из них был направлен ружейный ствол. Господин Шулек канул в темноту этого ноябрьского вечера, как в бездонную черную яму. Он вышел из театра, пошел по улице Ракоци в сторону Восточного вокзала, а потом…