Был однажды такой театр

— Скажите-ка лучше, где я вас видел?

— Наверное, в кино.

— В кино?

— Да.

— Так вы…

— Я артист.

— Ну как же! — завопил мальчишка. — Вы же Торш!

И повторил совсем другим голосом:

— Господин артист Дюла Торш…

— Как тебя занесло в Луна-парк?

— Я там прятался, в вагончике, на змейковой дороге.

— Ты что, из дома сбежал?

— Нет. Нету у меня дома.

— А родители твои где?

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Нет. Отец на фронт ушел. Сержантом.

— А мать?

— Она евреев прятала. Ее нилашисты увели.

— Так ты один?

— Один…

— А кто твой отец по профессии?

— Зазывалой он был, в Луна-парке. Цирковой, в общем. А теперь вот — сержант, коли жив. Уж два года, как писем нету.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— А что ты все-таки делал в Луна-парке в такое время?

— Мне там нравится. Когда в вагончике сидишь, спине тепло. Дом-то наш разбомбили. Тридцать жильцов было, всех поубивало. Один я остался. Потому что в Луна-парке торчал.

— А на что ты жил?

— На милостыню. Будто сирота. Русские мне тоже пожрать дали — фасоли с хлебом.

Он вытащил из кармана две горбушки.

— Видите, даже осталось.

— И куда ты теперь?

— Хлеб продавать.

— Самому-то тебе не нужно?

— Я еще раздобуду! А этот на сигареты обменяю.

— Ты куришь?

— Ну…

Холодную, гулкую тишину внезапно нарушил какой-то звук. Далекий и робкий, он с каждой минутой становился все смелее и громче.

— Слышите? — Рот мальчишки приоткрылся от восторга.

— Что это?

— Шарманка.

— Что?

— Шарманка. Та, что на карусели.

Механическая мелодия звучала все громче. Над парком плыла печальная и протяжная песня о девушках Баризоны, которой было никак не меньше полувека. Бессмысленными и странными казались эти звуки, пронзавшие тишину, которую больше не нарушал грохот орудий.

— Слышите, как красиво? — спросил мальчик, захлебываясь от восторга.

— Красиво, по-твоему?

— Ага, замечательно.

Дюла молчал, не сводя с мальчика глаз и вслушиваясь в неожиданные, неправдоподобные звуки.

— Русские, — шепнул мальчик.

— Русские?

— Да. Они открыли карусель. Руками крутят, электричества-то нету.

— Ты что, видел?

— Да. Я сам на ней катался. Мы с казаком вдвоем на лошади сидели. Летали-летали по кругу, а потом — раз! — и свалились, уж очень он лошадь дергал.

Мальчишка внезапно полез в карман, вытащил горбушки и сунул их Дюле в руку.

— Держите, господин артист. Это вам. Я себе другие раздобуду.

Он повернулся и понесся вскачь к Луна-парку, издавая на бегу что-то вроде лошадиного ржания.

Жеребенок мчался обратно к карусели — худенький мальчонка в здоровенных ботинках, снятых с убитого солдата, в длинном, нелепом полушубке и огромной папахе. Слева и справа от него взлетали фонтанчики снега.

— Постой! — беспомощно крикнул Торш ему вслед, сжимая в руке горбушки.

— Ур-ра! — Мальчишка подпрыгнул еще выше.

— Вернись! — Дюла сложил ладони рупором.

Он хотел крикнуть: возвращайся, я возьму тебя к себе, я воспитаю тебя, ты будешь моим сыном, потому что тебе тринадцать лет и ты один в целом свете…

Но, увидев, что мальчонка не внемлет, он опустил руки и замолчал. Пускай его, пусть бежит на звуки шарманки. Пусть бежит, словно на зов отца, зазывалы из парка, на звук его громкого, визгливого голоса, призывающего почтеннейшую публику послушать о невиданных чудесах.

От мороза перехватило дыхание, а Дюле так хотелось крикнуть: если ты вернешься, мальчик, я выучу тебя на артиста. Не такого, как я или пропавший без вести зазывала. Я сделаю из тебя большого артиста, такого, как Балаж Тордаи. Ты скажешь людям все, чего не успел сказать я. Ты сыграешь Люцифера и Тиборца! Ему хотелось кричать громко, звучно, разрывая тишину белой лесной декорации, но из горла рвался лишь призывный слабеющий звук:

— Э-э-эй…

Звук дошел до ушей мальчугана — он сцепил руки и, не оборачиваясь, потряс ими над головой.

Дюла понял, что ему не заставить мальчишку вернуться, и сам двинулся следом за ним. Он шел медленно и спокойно, по узенькой тропке, навстречу звукам шарманки.

Ему больше не хотелось умирать. Ему хотелось увидеть карусель, катающихся на ней русских солдат и сына зазывалы, поднявшего на дыбы гипсовую лошадку. Никогда в жизни он не был так уверен в себе. Легкие наполнились свежим морозным воздухом, а все тело — удивительной радостной легкостью. Он натянул перчатки и немного расслабил на шее шарф, чтобы легче было дышать.

Перед глазами вставали замечательные картины. Завтра утром его навестит Иштван Пастор с друзьями.

— Пора браться за дело, — скажет Пастор. — Надо открывать театр как можно скорее.

— А что мы будем ставить первым делом? — спросит Дюла.

— То, что запретила полиция, — ответит Пастор. — Чоконаи. Начнем с того, на чем остановились.

Потом он заметит мальчишку, сидящего с ногами на диване и прислушивающегося к разговору.

— А это кто такой? — спросит он.

— Это мой сын, — ответит Дюла.

— Правда? А как его зовут?

Дюла совсем было собрался ответить на этот вопрос, как вдруг почувствовал, что голос ему изменяет.