Был однажды такой театр

Я, как героиня трагедии, не умею обуздывать свои страсти. К примеру, страсть, которую испытываю к Лаци. Слушайся я своего разума, мне было бы легче жить. Правда, поскольку я не отношусь к существам разумным, и из этого ничего хорошего не вышло бы.

2

Вот и в Париже беда была в том, что я не могла войти в положение Лаци и не понимала, почему он оставляет меня дома, в отеле, хотя знала — он ведь сказал, — что у него встреча с французскими актерами.

— Ты же ни слова не знаешь по-французски.

— Это правда, — признала я.

Он поцеловал меня и ушел, а я осталась в комнате, оклеенной бордовыми обоями, смотрела в окно, в квартиру напротив, где четыре негритянские девушки сидели вокруг стола и над чем-то смеялись. Потом мне наскучили негритянки и узкая улочка, и я легла спать.

— Я должна быть горда, — пыталась я себя уговорить.

И это действительно так, поскольку Лаци был первым актером, который после смерти Сталина смог поехать в Париж, правда, он и в роли Сталина был очень хорош. Мало того, и я с ним поехала, хотя у меня вовсе не было никаких заслуг. Мне было страшно уезжать, двухлетнюю Марику пришлось отвезти к родителям в Залаэгерсег: Мария чудесно с ней управилась бы, но я не могла доверить ей ребенка. Я знаю, что поступила с ней несправедливо, ведь Мария — в прошлом актриса Сегедского театра — для двухлетнего ребенка была достаточно интеллигентна.

— Я должна быть горда, — твердила я и дальше, и моя гордость действительно возрастала, когда я представляла себе, как Лаци в компании французских артистов непринужденно болтает о проблемах искусства, в которых я и по-венгерски ничего не понимаю.

К сожалению, я не сумела остаться верной своему трезвому настрою, через некоторое время после полуночи у меня разыгралось воображение. Сначала мне представились десять танцовщиц, кружащихся вокруг Лаци, потом количество танцовщиц по одной уменьшалось, наконец осталась одна, зато у него на коленях. И тут я заплакала.

От тихого эмоционального роняния жемчугов к трем часам ночи я перешла к рыданиям, в пять заголосила, а к тому времени, как Лаци вернулся, совершенно помяв свое красивое умное лицо, я способна была только твердить, что хочу умереть. Мои наручные часики, тикающие на мраморной столешнице ночного столика, показывали семь.

— Ты мне изменил! — тяжело дыша, истерически кричала я.

Он молчал.

— Ты был не с актерами, а с ночными дрянями!

Он и тут промолчал.

— Ты для того оторвал меня от ребенка, чтобы в этом несчастном Париже делать из меня идиотку?

Глубоко обиженный, он медленно раздевался. Я видела, что глубоко его обидела, задев его честь, и все же не смогла взять себя в руки.

— Да будет тебе известно, — продолжала я зло, — что Мона Лиза уродка, в Пеште Карчи Вукович делает куда более красивые фотографии. Ненавижу эту вонючую Сену с ее грязными мостами, эти вечные «мсье» да «мадам», я хочу домой, к ребенку…

Лаци молча, со страдальческим лицом сидел в постели и смотрел на меня, как святой Себастьян на своих пускающих стрелы мучителей, кротким, всепрощающим взглядом.

Он спал до трех часов дня. Когда он проснулся, я попросила у него прощения. Он улыбнулся мне, погладил по голове и простил.

Вот когда я должна извлечь урок из своего скандального поведения в Париже. У Лаци давние связи с французами, там его очень ценят, как это показала и та парижская ночь, к тому же он — авторитет, и его нельзя считать просто частным лицом, просто мужем, который пляшет на задних лапах под дудку жены. Ведь сегодня вечером именно благодаря авторитету Лаци и Форбату я наконец-то буду играть первую в жизни главную роль, я не могу отвлекать мужа от общественной жизни, которая без него не может обойтись.

В общем-то, я просто хотела немного поболтать. Снять разыгравшееся перед премьерой волнение. Бедный мой Лацика, какая же у тебя жена эгоистка!

3

А вот и Дюри Форбат поднимается из подземки. Он всегда ездит на трамвае. По непонятным причинам у него нет автомобиля. Лаци считает, что это он из форса. Этого я, правда, не понимаю, ну да ладно, сейчас возьму и сама спрошу у Дюри, почему он наконец не решится купить автомобиль. Как он встревожен сейчас!

Я протягиваю ему руку.

— Я уже в порядке.

— Вы меня очень напугали. И все же, что произошло, когда вы звонили?

— А, ничего, просто вдруг разволновалась. Из-за премьеры.

— Уже не боитесь провала?

— Нет.

— Тогда показывайте туфли!

— Пожалуйста.

— Красивые.

— Я рада, что они вам нравятся. Не хотите немного прогуляться?

Мы идем по нижней набережной. Дюри сжимает под мышкой мои туфли.

— Кстати, Дюри, почему вы не купите себе машину?

— Потому что я не хочу иметь машину.

— Вы не купите машину, даже если женитесь?

— Я не женюсь.

— Почему?

— Потому что не хочу жениться.

— Вы шутите?

— Предположим.

На набережной сидят студенты университета: девушки, ребята, все держат в руках книги, а сами смеются.

Я встревожилась. Я знаю Дюри десять лет, за это время действительно надо было бы жениться. Ему тридцать семь лет, его пьесы ставят за рубежом, чего он ждет?

— Вы никогда не были влюблены? — вдруг спросила я.

— Я постоянно влюблен.

— Неужели?

— Конечно.

— И сейчас?