Был однажды такой театр

«Сбежали, значит», — констатировал я про себя, стоя возле огромной, похожей на зевающий рот дыры; потом вернулся назад, решив каким-нибудь образом объяснить стоящему возле лавки солдату, что помещение это никак не подходит для содержания военнопленных.

Я крикнул, солдат вошел и, когда я подвел его к дыре, непонимающе уставился на меня. По всей вероятности, он никак не мог понять, почему я не смылся вместе с другими. Ни слова не зная на языке Чехова, я не пытался пускаться в объяснения. Но, владей я русским совершенно свободно, все равно не уверен, что он понял бы мое душевное состояние. Дело в том, что я вовсе не ощущал себя пленным. Мы с солдатом стояли возле дыры и смотрели друг на друга. Что теперь?.. Спустя какое-то время он потыкал меня автоматом в грудь, словно желая узнать, кто я, черт побери, такой. «Театер», — сказал я, порывшись в накопленном за двадцать девять прожитых лет словарном запасе.

Пожав плечами, он отвел меня на другую сторону улицы, в посудную лавку, где среди раздавленных фарфоровых чашек, тарелок, стеклянных блюд топталось человек двадцать. Было раннее утро 18 января 1945 года. Из-за туч порой проглядывало солнце.

ВСЕГДА НА СЦЕНЕ

Конечно, солдату я должен был бы сказать другое. «Не есть солдат», — должен был бы я твердить, тыча себя пальцем в грудь. «Не есть мои башмаки», — должен был бы я показывать на свои ноги. И вообще, почему я, положив руку на сердце, не сказал проникновенно: «Я есть коммунист»?

Я был слишком горд, чтобы сделать это. И слишком счастлив.

«Театер»… Я наслаждался своей новой ролью, наслаждался происшедшей ошибкой: я, ни разу за всю войну не взявший в руки оружие, уклонившийся от выполнения долга, навязанного мне обществом, попал, благодаря солдатским ботинкам, в положение настоящего военнопленного, схваченного на улице.

Когда мне было всего пять лет, отец, стоя после спектакля на сцене, обнимал бутафорское дерево и плакал; прямо оттуда его увезли в больницу. Это был изумительный сценический эпизод. Я не ревел, не переживал и на похоронах отца. Я их воспринимал как спектакль. Какая эффектная роль — лежать в гробу, потом вознестись на небо и играть уже там, в небесах! Я и к Вере, увидев ее в вагоне подземки, подошел с чисто театральной дерзостью и с места в карьер спросил, не согласится ли она стать моей женой. Она сначала решила, что я сумасшедший, а я всего лишь сочинял на ходу свою жизнь, свою роль, куда и вставил эту эффектную сцену с нашей случайной встречей в старом вагоне подземки. В Веру, надо сказать, я влюбился в тот же момент. Много ли мне было нужно для этого, с моими постоянно готовыми к прыжку, к взрыву чувствами, с жаждой быть в центре внимания, покорять сердца окружающих…

С такой же готовностью я погрузился в комизм ситуации, предуготованной мне историей, считая, что через час-другой недоразумение будет исправлено и мы с каким-нибудь компетентным начальником от души посмеемся над тем, что едва не случилось.

ОФИЦЕР

В посудной лавке я встретился с будущей примадонной моей труппы, капитаном Кубини. В тот момент, конечно, ни у него, ни у меня и в мыслях не было, что спустя несколько месяцев он будет играть в лагерном театре заглавную роль в оперетте «Дочь колдуна».

— Красивый, должно быть, был чайник, тот, на котором вы стоите, — сказал он, показав на осколок фарфора у меня под ногами.

— Да, красивый, — немного смутившись, сказал я, отступая назад.

— Херенд[6], тысяча девятьсот тридцать пятый год, — сказал он, подняв с пола и осмотрев обломок.

— Как вы это узнали? — спросил я удивленно.

— Вот здесь метка. Герб Венгрии. А под ним: Herend, Hungary. Это — фирменный знак завода с тысяча девятьсот тридцать пятого года.

— Вы что, специалист по фарфору?

— Нет. Я офицер.

Мы представились друг другу.

— Вам, наверное, очень не по себе среди этих осколков, — нерешительно сказал я, — если фарфор так близок вашему сердцу. Я тоже странно чувствую себя здесь, хотя совсем в этом искусстве не разбираюсь.

— Вижу, на фронте вам не приходилось бывать, — смерил он меня взглядом.

— Нет. Как вы догадались?

— Душа у вас девственно штатская. Вот, страдаете из-за фарфора… Ничего, что я так, без обиняков?

— Ничего. Я даже горжусь, что во мне так мало солдатского.

— А я люблю свою профессию. Я — военный по убеждению. С детства верил и сейчас верю в то, что это прекрасное призвание для мужчины.

— Тогда почему вы в штатском?

— Потому что не присягал Салаши. Я снял униформу, чтобы не позорить ее. А на улице, когда русский патруль проверял у меня документы, сказал, что я капитан и полтора года воевал против них. Я хорошо говорю по-русски.

— Уместна ли такая правдивость?

— Уместна. Вам этого не понять, потому что вы — штатский.

— А вы подумали… подумали о последствиях?

— Разумеется, и заранее готов к ним, — холодновато и твердо взглянул он на меня.

Под ногами у нас скрежетали осколки фарфора.

ЛЕЙТЕНАНТ ГАМИЛЬТОН