Был смирный день

Патефон поставили на пол, сиденьев не хватало. Втащили доску и положили на две табуретки. Получилась лавка. Маланьина свадьба, да и только! Вот-вот движок запустят, свет дадут. Торопясь к застолью, поочередно одевались они за занавеской под присмотром Фетины. Рассаживались в обновах за стол. Потоптаться перед зеркалом не пришлось, его просто не было. Совсем стемнело. И Нюрка предложила махнуть по первой, не все ж мужикам бабий век затирать да вольготничать.

Только разлили, дали свет. В первые же минуты в глазах зарябило от множества расцветок. Зажмурились бабы, потом стали привыкать и различать: шелк, гладкий и блестящий, переливался розово-бирюзовыми тонами, отчетливо горели на нем орхидеи, голубые незабудки, розы всевозможных оттенков — от белого до густо-вишневого; маркизет выделялся коричневым полем и белыми букетиками сирени; даже батист, полотно скромное, ни в какую не уступал другим тканям, рябил белым, синим, красным горохом; крепдешин сиял яркими кольцами. Но огромная пышная клумба была посажена нетрезвым садовником.

Бабы еще улыбались и держали в пальцах стаканчики. Фетина сидела во главе стола, положа голову на ладонь, как на блюдечко, и была счастлива. Не чуя грозы, востроглазая Алехина вдова, показав на платье супротив, воскликнула:

— Никак карман у Аньки от Веркиного крепдешину!

— Ты на себя посмотри, чей на тебе воротник! Ха-ха-ха! Кловун, ну чисто кловун! — захлопала в ладоши Анютка, которой, если б не нужда послевоенная, в куклы играть — не сидеть с бабами.

— Бабоньки, Надюшкина-то спина вся моя, — недоуменно сказала степенная Мариша.

— Может, мне это снится или гремстится, — разглядывая батистовые воланы на атласном платье, молвила, как пропела, от природы квелая Нюша.

— Ой-йе-е-елки-моталки, мать честная, пресвятая богородица, да как я домой-то теперь покажусь, да свекруха-то с меня с живой не слезет, ведь ейный довоенный еще подарок изувечен! — запричитала в голос скандалистка Гранька.

У Надюшки в доме свекрови не было, ругать ее было некому, но отрез, четыре военных года пролежавший в сундуке, в нафталине, вспомнился ей, аж сердце защемило. Она вышла из-за стола, еще не веря, что и с ней могла случиться такая оказия, покрутилась вокруг себя, упросила баб посмотреть. К ужасу, глянув на спину платья, бабы руками развели.

Глаза Фетины удивленно бегали по лицам и платьям баб. Она чего-то не понимала. Но силилась постигнуть.

Заговорила с Авдотьей, которая сидела возле:

— Может, грудь теснит или поясок туговат, так я ослаблю, это недолго, я ведь шила из расчета фигуры и кому какой фасон идет.

Остервенелая Надюшка подскочила к Фетине:

— А ну, говори, паскуда, куда мою-то спину девала, не отпирайся, что материалу не хватило, там еще остаток должен быть…

Фетина отшатнулась. Подошла к машине. Вынула фанерный чехол. Из него на пол посыпались лоскутья.

— Я как покрасивее хотела… Скучно ведь, все зеленое, зеленое, синее, синее… Так я между всеми и поделила. Вот, смотрите, бабы, обрезки все здесь, возьмите домой, залатать, может, когда придется.

Она подняла кучу лоскутьев и бросила их на пол. Подняла еще раз и снова рассыпала. Бабы стояли перед ней лютые, слезные, красные. И молчали. То ли пустынные глаза Фетины, то ли мелкорубленые лоскутья сковали бабий гнев. Промелькнула мысль, что Фетина не понимает, да и не поймет вины своей, виноваты сами. Тогда раздался спокойный голос Авдотьи:

— На масленицу наряды наши хоть куда. Девки все ряжеными ходят, а теперь мы их перефорсим.

— Да где я его хоронить-то буду, наряд этот? — пуская слезы, зашлась Граня.

Авдотья пресекла ее тихо и требовательно. И уже хотела Граня взвиться и слова уже приготовила обидные для Дуньки, но глянула на глаза ее, на батист, безнадежно испорченный, и глотнула брань со слезами.

Маруся быстро склонилась к патефону. Поставила Лидию Русланову.

Я на горку шла,
                        да тяжело несла,
Да уморилась, уморилась,
                              умори-ла-ся!

Бабы переглянулись. Эх, да полно! Давай за столы! Наливай.

Смешливо осматривая и себя, и наряды подруг, расселись, налили, звонко чокнулись:

— Ну, бабоньки, пей до дна!

Фетине налили тоже.

А уж после третьей хохотали взахлеб. Даже Надюшка разрядилась плясовой частушкой:

Задушевная товарка,
Давай веточку качнем,
Ты налево, я направо,
И «Цыганочку» начнем.

Раскрасневшаяся Маруся поставила падеспань. Пошли отплясывать припевая. Потом была кадриль.

Бабы расшалились. Веселье походило на праздничные коляды. Они вертели разноцветными подолами, махали комбинированными рукавами, прыгали, ложками бренчали.

Маруся подскочила к окнам занавешивать, но было явно поздновато, в окнах торчали глядельщики.

— Глядят вон в то окно.

— И в боковое тоже!

— Бабы, пока деревня не сбежалась, пора закругляться!

— Так это Таня с Феней!

— Они всем разнесут!

— Глухонемые-то? Ох-ха-ха! Тащи сюда Таню с Феней. Они не выдадут.

— По до-мам! — в который раз увещевала Авдотья.

Переоделись, как Фетина ни уговаривала идти домой прямо в обновах.