Был смирный день

Моя деревня стоит на холме над городом. Где бы я ни была, я не вижу ее сразу близкой и открытой, а вижу издали, и сначала этот холм, сливающийся с небом, а впереди облаков две большие липы над кустами белой сирени под окнами одного из домов, дома моего детства. А потом уж я замечаю, что кто-то смотрит в окно изнутри, и с крыльца тоже кто-то сходит, и к дому тоже кто-то подходит, начинается беседа. Слышны стуки в деревне, все говорит, шуршит, оживает.

— Нету нашего благодетеля, голубя нашего, как без него жить-то будем? Не приказать, не помиловать некому. Нет больше на нас свету родимого. На ноги всех поставил, защитник ты наш, а сам ушел. И никогда-то мы таперя не увидимся. Хоть бы и меня господь бог прибрал, были бы тогда неразлучны веки вечные…

Из большого дома посередь деревни слышатся раздирающие душу причитания бабки Акулины по своему старику, которого несколько часов как закопали на местном кладбище.

— Говорил, до ста доживу, ни хворобы, ни усталости не чувствовал, да вот и до восьмидесяти не дожил и ушел…

Изба полна была народом — всеми дальними и ближними родственниками, ровесниками окольных деревень преклонного возраста, уважающими Григория Иваныча. Сидят в душной избе и перечисляют достоинства покойного.

Акулина сидела на открытом крыльце, склоняя голову к подолу, то и дело вытирая глаза и нос новым фартуком.

— Здорово, Акулина Васильевна, — робко подходила к Акулине, ласково улыбаясь, дурная баба Фетинка. От любви, чу, в свое время свихнулась. Была она не рябая, не убогая, а высокая, не очень худая, в прошлом первая модница и портниха. А теперь вот для мужиков потеха, для баб наказанье.

— Пришла вот помянуть Григория-то Иваныча!

— Взойди, взойди, Фетиньюшка, сегодня всех пускаем. День-от какой. Разве можно не пустить, проходи христа ради! Пойдем в горницу, а то там народу полно, душа разрывается от их разговору.

В летней избе стояли все закуски и угощенья в чугунах и ведрах на широкой лавке и печке-времянке, отепляющей простор горницы.

Фетинка прислонилась к дверному косяку, стояла, стараясь быть скромнее.

— Поди сюда, садись за стол-то, вспомяни душаньку-ту отца нашего Григория Иваныча. Деньжищ как на свадьбу почитай угробили на помины-то, как уж у людей полагается, отставать нельзя, не то време. Да и помянуть есть за что. Всю жизнь в утруде да в благодарности людской. В этот день, как с ним это случилось, картошку он сажал. Пришел эдак к вечеру — чаю, говорит, захотел. Я было самовар ставить. Да ведь он такой. Все сам. Все сам. Страсть охоч был до работы, болезнь это у него была, хлебом не корми, только бы делать что. Нагнулся к самовару да и говорит: ой, что это у меня в глазах-то как потемнело… Рученьки-ноженьки задрожали, еле довела я его до кровати. Лег и уснул. И все. Так и не очнулся. Спал тихо. Почти двое суток, а перед концом всхрапнул — и все. Богу душу отдал. Я, конечно, от него не отходила. Да, видно, тому уж быть.

Фетина доедала блюдо щей из кислицы со свининой, так ела, что за ушами пищало.

— Да ты не больно на кислицу-то налегай, и получше чего есть, на-тко тушеную картошечку с телятиной да с огурчиком соленым.

— У Ваниных, наверно, брали, — еле выговаривала с полным ртом Фетина.

— Да что хаять, у них никогда переводу нет. Все време до свежих в сохране и в порядке. Моего Григория Иваныча выучка. Знатно тоже умел солить, что овощ, что гриб, уж не подкопаешься. У нас зимой много на свадьбы позабрали.

Фетина доела горшок тушенки, принялась за компот.

— Удивляюсь, как это брюхо-то у меня не лопнет. Ведь не привыкши я по стольку-то есть. Бывает времечко, что и маковой росинки за неделю не перепадает, а тут поди вот. Да и то третенья вспомянула его. Кошу и кошу траву на гуменье, за вашим огородом, ваша трава-то считается. Он, бывало, как увидит, закричит, вилами начнет махать, не балуй, мол, самому трава нужна. Я и убегу. А тут весь луг скосила, вспотела аж вся с перепугу. Потом скушно стало, что никто не заметил. Траву убрала да призадумалась. Хотела зайти, узнать, да тут Марья-соседка из своего огорода окликнула меня: не надо ли, говорит, картошки, а то у них лишняя оказалась, выбросим, говорит, если не возьмешь. Ну а я и радехонька. Разожгла керосинку, да на керосине и поджарила.

— Да неужто можно есть после керосину-то?

— Да что тут такого? Люди лечатся им. Я слышала, у Насоновых невестка-то молодая, а уж язва на желудке. Так кажин день пьет по стакану натощак. Сначала рвет, а потом ничего, пройдет. Лишь бы на пользу шло. Знающий, чу, человек присоветовал. Да и где мне масла-то взять. Пенсии не получаю никакой, что люди дадут, тому и рада. Вот и сейчас брюхо бы не лопнуло, а завтра ни крошки в доме.

«Баба здоровая, а работать лодырь. Ей хоть плюй в глаза — все божья роса», — подумала Акулина, а вслух сказала:

— Да ты возьми с собой домой-то, все равно у нас пропадет, уж сыты все.

— Ну так не найдется ли посудинки какой завалящей?

— Да кастрюлей-то нет. Возьми вот бадью. Щей, что ли, тебе положить, посытней будет?

— Давай-давай, а картошечки нет ли еще, уж больно хороша утушилась.