Был смирный день

Она вышла на развилке. Шла, держа босоножки в руке. Пыль под ногами была мелкая и смуглая, как сухое топленое молоко. С приземистых клеверных полей налетал медовый ветерок. Прошла прямиком через ольшаник. К своей деревне подходила уже ввечеру. Впереди, пыля взбитым песком, тянулось к прогону стадо. Рыжий пастух шел по краю ржи, оттесняя настырных козлят и овец. Стадо подгоняли и малолетние ребятишки. Они без устали махали разукрашенными кнутами, которые не желали хлопать. Несмотря на усталость, взбежала, на ближайший горбыль посмотреть, какая корова впереди стада. Спустилась довольная: Краснушка впереди, красный, ведреный день завтра будет. У прогона козочек-однолеток встретили девочки, похватали за рога и увели. Стадо разбредалось по дворам. Молоко уже звенело о подойники. Кошки с выводками котят сидели вокруг коров, ждали парного молока. Когда поравнялась с крайним домом, то немедля растворились окна, и несколько женских голов высунулось наружу. Узнали сразу.

— Глядь-ко, Любка приехала. Зайди к нам. В гости аль насовсем?

— Тетку проведать.

— А-а-а? Ненадолго, значит, — покивали сочувственно, — тетка-то болеет все… Одна ведь в дому-то…

Вон и тетка ее, Аполлинарья, стоит у колодца. Приняла ведро, тяжело опустила на землю. Трескучий голос колодезного барана привлек и баушку Дуню, чья изба напротив. Стоят. Руками размахивают, говорят. О чем — не слышно.

Любка подхватила ведро. Аполлинарья радостно заплакала:

— Уж думала и не дождусь…

Баушка Дуня, смахивая слезинки концом платка, ушла, чтоб не мешать встрече.

Тетка подаркам обрадовалась. А про домашние тапки с пуховками дала наказ — положить ее в них в гроб, так понравились.

— Почему без мужа? И дочку бы привезла, все веселее старухе.

Любка замяла этот вопрос.

Аполлинарья наказала Любке ставить самовар, пока она сбегает к баушке Дуне взять криночку топленки да уговориться насчет завтрашнего. Ведь родительский день. Поминание усопших.

Любка наполнила самовар водой и углем. Но разгораться он не хотел, забыла Любка деревенские заботы. Переодевшись в платье-халатик, она походила по знакомой с детства избе. На стенах висели все те же фотографии, маленькие и увеличенные, все в рамках. Некоторых людей она или не помнила, или не знала вовсе, так как жили они в этом доме до ее рождения. Над кроватью висел коврик, собранный из разных лоскутков. Видимо, когда-то он был яркий, но сейчас потускнел. Малиновый лоскуток в самом центре будоражил Любкину память, с ним связано было что-то давнее, хорошее. Но что именно — Любка забыла. Она потрогала лоскуток на ощупь.

Любка вышла на крыльцо. Прикрывая ладонью глаза от закатного солнца, смотрела на соседский дом.

Дом был, как и прежде, без огорода, но починенный, с новой трубой, с подлатанной крышей. Дверь на крыльце открыта, и в сени тоже. Виден пол, выскобленный добела. На приступках сушатся подушки, перина. Хозяйки не видать. Появилась она неожиданно на узенькой тропиночке, лишь ею протоптанной от дома к лесу. На плечах несла большой по виду, но легкий узел.

— Здравствуйте, — сказала девушка.

Фетина, перешагнув подушки, скрылась в дому. Но почти сразу появилась в окошке:

— Ай, не вижу я, не узнаю, ктой-то прибыл?

— Люба.

— Чья Люба-то?

— Аполлинарьи племянница.

— А-а-а, — протянула Фетина. — Я подумала, может, от Люси моей приехала пошто. Может, она послала.

— Она приезжает?

— Гостит! С мужем, с ребятишками, на мотоцикле с коляской приезжают. Много их у нее. Внучата мои, значит… Все на меня: бабка Варя, да бабка Варя. Озорны-ы-е…

Фетина задумалась.

— И я к ней езжу, в Кострому. Подарки мне дарят каждый раз, да я отказываюсь, куда мне. Видишь, принесла. Подушек наделаю.

Фетина показала на ворох головок болотной травы. Взяла одну, размяла, потрепала и пустила по воздуху семянной пух.

— На болоте много. Перина выйдет. И все отвезу в Кострому.

— А сын приезжает?

— Сын?.. Какой?

— Ваш… Пашка, кажется? Вы как-то говорили…

— А… Пашка… Как же. Тоже на мотоцикле с коляской. Жена в коляске, маленькие с ней сидят, а старший позади. Вот сколько детей-то у меня! — И Фетина светло рассмеялась…

Любка легла на террасе. Под лавкой вздыхал квас, а из чулана пахло малосольным. Рыженькие поздние жуки стегались в раскрытые рамы окон. Докучливо шелестела сирень. В огороде что-то шуршало и мягко топало. Было душно, тяжело. Лишь под утро уснула внезапно и крепко, будто погрузилась в теплую реку.

Пробудилась от голосов. Тетка, хлопоча у плитки, разговаривала с соседкой.

— Здравствуйте, с добрым утречком. — Фетина улыбнулась ей. — На вот цветочки, утром на болоте нарвала. — И протянула яркий букет.

Аполлинарья жаловалась: зайцы за ночь обглодали капусту. Вообще, в это лето словно подурели лесные жители; и ежи, и муравьи, и жучки всякие — все в деревню хлынули. В огород взойти нельзя, ежи так под ноги и лезут, не боятся. Детвора их корзинами собирает.

— Пойду я. На болоте траву доберу, — с всегдашней неясной улыбкой проговорила Фетина, — а то корзинку дайте какую, ягод вам лесных принесу.

— Это дело, — согласилась Аполлинарья и дала корзинку.

— Не лучше она? — поинтересовалась Любка.