Был смирный день

Любка открыла глаза. Никого. Лишь тетка сидит странно как-то, скованно, будто не дома.

— Говорила с кем или показалось мне? — приподнялась Любка.

От Любкиного голоса Аполлинарья вздрогнула, поднялась с лавки.

— Да Роман-парторг заглянул…

И тетка потерянно оглядела избу.

…С болота тянуло гарью. Запекшееся небо не могло разродиться капелькой влаги. За дальним черным лесом поблескивали беззвучно сполохи.

Как большая темная птица, облетела деревню грозная весть о горящем болоте. Деревня смолкла, сжалась, на какое-то время окаменело все — безлюдье на улицах, в огороде, у колодцев, и окна ослепли. Даже суеверные старики, в предгрозье выключавшие в доме все, что выключалось, сидели у радио. Ждали.

Сначала заголосили у баушки Дуни. Голосила бабка над стариком, который в последнее время занемог. Сообразив, что в случае напасти старику далеко не уйти, баушка заметалась:

— Люди добрые, дайте, родные, кто хоть коляску детскую старика свезти, больше мне ничегошеньки не надобно, горемыке!

Молчаливая Мариша, привыкшая к причудам старухи, выкатила из-под крыльца плетенку на колесах, в которой возила полоскать на озеро белье.

Старуха кинулась застилать. А старик сидел на ступеньке и смотрел на очень близкие предметы как недельный котенок и чихал.

Заметалась деревня. Что брать? За что хвататься? Куда складывать? Что? Где? Куда? Зачем?

Степан, постукивая новеньким протезом, вывел из гаража инвалидскую машину, умостил не спеша стиральную машину, телевизор, забросал Марьиными нарядами, напоследок втиснул связанного поросенка. Поковылял подсоблять Донатовой женке, свояченице.

Тетка Ольюшка бегала по деревне как заводная, то с советом, то с увещеваниями, со стороны-то виднее. Подбежала к своей соседке по правую руку, Алехиной вдове. Та выволакивала на заулок пустые сундуки, грузила птицей:

— Вот сундуки-то и пригодились! А то все говорили гандиробы да гандиробы, а сундуки я и тут бы оставила, так не сгорели бы. Во! — И она постучала по крышке кованого сундука.

Казалось, голос тетки Ольи доносился из трех-четырех домов зараз.

— Чего сидите? — крикнула она Любке с теткой через окно. — Как объявят по радио да в колокол вдарят, поздно будет. Укладывайте добро да птицу толкайте по сундукам.

Аполлинарья встала на стул, сняла увеличенный портрет мужа, висевший над кроватью. Открыла сундук. Пахнуло нафталином. Порылась там. В бельевую корзину сложила кое-что, присовокупила несколько вареных яиц, пироги, закрыла все полотенцем. Залезла рукой за часы настенные и достала бумаги, перевязанные бечевкой. Любка знала — похоронки по сыновьям.

В пылу деятельности тетка Ольюшка подскочила к глухонемым сестрам Тане с Феней, что под окошечком на лавке лузгали подсолнухи. Заговорила было даже с ними. Присела рядышком передохнуть. Глухонемые заулыбались, показывая ей куда-то вверх. Глянула бывшая почтальонка и только руками вскинула. На крыше своего дома у трубы сидела удобно и спокойно Фетина. Лицо ее было повернуто в сторону болота.

Туда отправился парторг Роман. Взял с собой сметливых фронтовиков: Евсея, Доната и Бориса с Тимофеем. Прямо за деревней начинался лесок, обширный луг, по которому густо разбросаны свежесметанные стога сена. Дальше тянулся сушняк березовый. Потом — само болото. Народ бывалый, они по-военному разобрались в обстановке: пока подоспеет подмога из города, стога увезти, рубить сушняк, край же луга окопать широкой траншеей — заслон огню. Со слабой надеждой Роман взглянул на небо:

— Дождя бы. Может, болото и притушит.

Фронтовики поддержали:

— Да, может, и обошлось бы.

Не обошлось. В торфяник ударила корявая бездождевая молния. Болото дохнуло пламенем, загудело как занимающаяся печь.

По радио прервали передачу концерта по заявкам. Голос Романа-парторга несколько раз повторил, чтобы грузили на подводы наиболее ценное, чтобы лишнего не брали, чтобы спокойным порядком шли за реку на брошенный полевой стан, чтобы за подростками особо приглядывали, к болоту не пускали.

С конской морды слетала теплая пена. Роман кружил по деревне. Кто-то торопливо косил траву, начисто выдергивал огородную зелень. Всклокоченная старуха зачем-то крепко запирала ставни, а ее старик, одетый, как капустный кочан, во множество кофт, плакал, обняв спелую вишню. Парторг остановился у домов, что мешкали, выслушивал слезные укоры женщин, де, как можно бросать избы, сараи, и вообще все добро и налаженное хозяйство, де в худшие времена сидели по домам, пережидали напасти.

— Да не знаю я, как оно поведет себя — болото-то. А вдруг полыхнет так, что… Ну дома? Вами, детьми рисковать разве я вправе? — просил, объяснял, увещевал, грозил, кричал, приказывал, ругал он.

Старики носами крутили. Кто кого должен слушать? Раньше такие, извините, молокососы стариков почитали, а теперь — умные, грамотные, ученые.