Был смирный день

Она совсем вышла из-под навеса. Платье моментально облепило ее, стало невидным и невесомым. Любка чувствовала, что плачет, но скрываться не было надобности, под дождем не разобрать. И земля жадно впитывала дождевые потоки. И те, кто воевал с болотом, радостно благодарили дождь. И дети плясали под дождем, не обращая внимания на окрики стариков, и Любкино сердце отошло, отболело, словно умелые родные руки коснулись его.

…К утру под теплым дождем, укрывая спящих детей, возвращались люди в деревню. Перейдя мост, Любка остановилась. Сквозь гарный дым и парной туман виднелись стены родных домов.

Был смирный день. Много ли их было на Руси, смирных-то? Закатное солнце зажигало окна. Что за ними? Сидят старики, поминая ровесника, что отходил по земле; с плавной тяжестью движется по саду женщина, готовящаяся стать матерью; в хлопотах семьи, ожидающие отслуживших в армии сыновей; примеряют обновы невесты, дивятся изменившейся моде матери. И все заботы нужные. Как здание состоит из кирпичей, как лес из деревьев, так из отдельных жизней складывается общая судьба деревни. Растут деревья по-разному, какое ближе к дороге, какое в середке, какое на отшибе. Иное дерево на поляне или опушке располагается. Со всех сторон обозреваемое. Как Фетинина жизнь. По причине этой открытости много рассказов ходит про нее. Где правда, где вымысел — не отличить. Лишь ближайшие ее соседи, Таня с Феней, знают доподлинно, что и как. Да ведь их не расспросишь.

По косогору, распространяя запах парного тепла, движется стадо. Обгоняя всех, торопится первой войти в деревню Краснушка. И счастлива, завидев ее, тонконогая девчушка в ситцевых трусиках. Звенит голосок:

— Краснушка впереди. День будет красный!

РАССКАЗЫ

ОЖИДАНИЕ [1]

1

Ах, кабы на цветы не морозы,
И зимой бы цветы расцветали.
Ох, кабы на меня не кручина,
Ни о чем-то бы я не тужила…

Я появилась на свет белый в год 1944-й — високосный, августа 19-го числа. Было ясное утро. Была суббота. Одна из моих бабок говорила, что время года, день недели, погода, часы утренние ли, вечерние указывают, каким будет человек. Она говорила: душа человеческая бессмертна, значит, у души должна быть и долгая память. Может быть, мы не напрягаем память души, и она хранит свои тайны. Так говорила моя бабушка Анна.

Видения детства почти всегда неотделимы от места рождения. Точнее, от того окружения, где впервые посетила нас, а потом стала все настойчивее навещать осознанная память. Чаще всего представляется дом, родной и единственный. Я же с трудом разбиралась в воспоминаниях детства, ибо связано оно было с четырьмя домами, каждый из которых кровно близок. Дело в том, что жила я то у матери, то у коренных своих бабушки Анны и деда Николая Владимирыча, а то поочередно у дедовых сестер: баушки Марьи и бабки Елизаветы, и сейчас я оглядываю ту местность будто с высокого холма: они передо мною, пристанища моего детства, несхожие что внешним обликом, что укладом, самобытные, родные.

Но было нечто объединявшее такие разные мои дома. Это ожидание. В каждом из них ждали. Баушка Марья, что бы ни делала, не выпускала из виду оконце, выходящее на проселочную дорогу. Глаза баушкины до глубочайшей старости оставались остры и прозрачны, как у больших птиц. Бабка же Елизавета страдала близорукостью, но слух имела отменный. Помню, как среди суеты и хлопот вдруг выпрямится, насторожится, вроде ростом выше станет, лишь из-под платка ухо чуть выставит. Вся — слух. Говорила она, что еще солнышко над деревней и куры не суетятся, а она чует, как хлещет дождь по веткам и листам дальнего леса.

Невольно подражая бабкам, и я то и дело бегала к окошку, вскарабкавшись на табурет, отодвигала занавеску и подолгу всматривалась. Куда? Или прислушивалась, застывая среди игр и беготни. К чему? Как и все вокруг, была я заражена ожиданием задолго до того, как поняла, кого должна высмотреть за поворотом пыльного большака, шум чьих шагов выделить из окружающего многоголосья. Ждать мне было кого. Но об этом после.

Самое первое впечатление жизни: я сплю на телеге, укрытая большим одеялом. «Приехали! — говорит дедушка. — Вылезайте!» Но так как я не хочу просыпаться, меня несут на руках и опускают на широкую деревянную кровать, а чтобы не скатилась во сне, обкладывают пуховыми подушками. Сознание только что вошло в меня. И я озираюсь по сторонам, разглядываю бревенчатые стены и висячую зеленую лампу, а над ней на белом потолке закоптелый круг. За столом сидят люди и пьют чай под треск и легкое посвистывание самовара. Позднее я узнала, что за столом дед мой Николай Владимирыч тщательно следил за тишиной. Позднее не раз доставалось мне от его деревянной увесистой ложки. И я покорно ела кисель из толокна, бледный и кислый, и запивала его молоком, как все.

Но память и сознание не сразу свыклись со мной. Они уходили и возвращались своевольно.

Помню.