Был смирный день

Рассказывает бабка Елизавета обстоятельно и с мало понятными для меня подробностями. Часто обрывает сама себя, снимает со стены фотографии в рамочках. То подышит на стекло да потрет, то пыль обмахнет краем фартука. И дивно, и жутко, и до слез жалостно слушать ее. Иной раз недоверчиво перешепчутся милушки-красавушки, но голос старухи строг, и в темных, плохо гнущихся пальцах мелко дрожат ей лишь ведомые застывшие лица.

…Давным-давно, померкшей зорей, по травам, которых уж нет, увезли чью-то давнюю молодость, не спросясь, в незнакомую сторону, в чужую семью. Несладко, немило на чужбине. Муж, до той поры лишь раз виденный, родня крутая, молчаливая. Кабы не сын-первенец, так, кажется, с обрыва бы в Волгу. А он примирил, из-за него притерпелась. Над ним, несмышленым, днем и ночью все слова переговорены, все песни спеты, слезы пролиты. И лицом и нравом мальчик не в местных, он и светлее, и звонче голосом, и простодушнее. Тревожно за него, страх берет, время-то, время тревожное. Муж с германской только вернулся, недели не пожил дома — революция. Дни, месяцы, годы летят, и кажется, все беды, невзгоды все целят в ее светлоголового, звонкоголосого. Могла бы — распахнула руки да от всего света укрыла счастье свое единственное. А он, мальчонка, растет, как струнка вытягивается. Вот уж и в школу бегать стал. Дома мать обучает, растолковывает ей: «Мы не ра-бы, рабы — не мы». Она уже девчушку грудью кормит, а сердце материнское не делится, все первенцем заполнено, им живет…

Я боюсь шумно вздохнуть, вся подалась вперед и только чудом еще не упала с печи. Как нравится мне далекий мальчик! Как хочется с ним вместе, взявшись за руки, подставить голову под деревянный желоб крыши, откуда падает фырчащая вода. Но не взять мне его руку в свою. Однажды он не вернулся из школы.

Как хорошо, как светло улыбается моя бабка Елизавета. От ее улыбки высыхают слезы на глазах милушек-красавушек, а уж волосы, у них давно просохли. Они крутятся возле тусклого зеркала, тесня друг дружку.

— Девушки, ой девушки, — ликует молодуха, отраженная помутневшим стеклом, — как я на такую красу платок надевать стану? Гляди, они у меня светятся!

И правда, чуть коснется молодуха гребнем русых кос, как голубые и розовые огни рассыпаются вокруг, будто самоцветы сказочные. Она забирается на печь, длинноволосая, красивая, вся в запахах луга, леса, и начинает тискать и тормошить меня. Мы визжим, хохочем, будто подружки-ровесницы, и я открываю перед нею сокровенное богатство — чемоданчик.

— Хочешь, я из твоих бумажек сделаю кукол? — предлагает она.

Хочу ли я!

Из плотной бумаги вырезает она красавицу. Из серебра мастерит ей сарафан и говорит:

— Эта кукла — мама.

Парень в золотой рубахе с гармошкой в руках ложится рядом.

— Эта кукла — папа.

— Эта кукла — дочка.

Кукла дочка вылитая я, только разодета она в ярко-синее платье с золотым воротником и манжетами, какого у меня нет.

Я не могу вспомнить, чем кончился тот вечер, какие мысли привели меня к горькому прозрению о моем сиротстве.

Помню.

Луна была чистая и блестящая, будто и она в компании милушек-красавушек омылась бабкиными травами. Я сидела на лавке, разложив отливающих лунным светом кукол. В свете окна кукольные лица казались красивыми и улыбались далекими непонятными улыбками. Я прикасалась к ним, и они чуть, слышно позванивали фольгой нарядов. Опомнилась я, увидев перед собой перепуганное лицо бабки Елизаветы. Губы ее шептали что-то, а руки трогали мой лоб.

— Бабка, — сказала я, отстраняясь, — почему у меня нет папы?

Помню.

Спросила и удивилась, так низко и хрипло прозвучал мой голос.

Потом кончилась ночь.

И пришел день, когда стали мы с памятью неразлучны, словно до этого была она вольной птицей, слегка прирученной, жившей законами своей свободы и охоты. Теперь же память моя осталась навсегда при мне.

3

По горам, по долам
Я ходила;
Все цветы, все цветы
Находила.
Одного, одного,
Одного цвета нет как нет.
Нет цвета, нет цвета,
Ах нет цвета алого,
Алого, алого,
Моего цвета любимого.
Аль его, аль его
Красным солнцем выпекло?
Аль его, аль его
Частым дождем вымыло?
Аль его, аль его
Желтым песком засыпало?

Часто зимой, запрягая лохматую лошадку, вез меня с неизменным чемоданчиком в руках дед Николай Владимирыч в деревню Иголкино к баушке Марье.