Был смирный день

Снег, много снега, очень много снега — это сугробы. Сугробы под окнами заглядывают в горницу. В свете заоконных снегов, синем и ясном, вижу: кровать с подзором, накидушками, пирамидой подушек. Выше подушек в большой резной раме фотография строгого человека с бородой. Это муж баушки Марьи — Никандр. Я не знаю его, в сорок первом он ушел на войну и пропал без вести. Но и этого я не знаю еще. Известно мне о Никандре вот что: уходя на войну, стал заводить он часы, и, когда подтягивал гири, высунулась из домика кукушка и потеряла один глаз, крохотное стеклышко. Часы эти поныне висят в простенке между кроватью и комодом. Сейчас стеклышко у меня в кулаке. Я придвигаю табурет, влезаю коленками на комод и жду, когда раскроются створки теремка, покажется серенькая с накрапом птичка, чтобы схватить ее и толокном приклеить второй глаз. Но птица выглядывает ненадолго, а пока я изловчусь, исчезает за резными дверцами. Удобней поймать птичку, когда та кукует много раз. Я жду. Наконец зажимаю ее в ладонях. Часы кашляют и хрипят. Я отпускаю птицу, торопливо слезаю на пол. Лишь из угла комнаты осмеливаюсь взглянуть на часы. Из полу-распахнутых створок высовывается деревянная птица. Часы стоят. Я сажусь на лавку и с тоской жду возвращения баушки, в окно светят белые сугробы, в их сиянии вижу торопящуюся баушку Марью.

В тот вечер она долго отряхивала валенки от снега на крыльце, топала по половицам, оббивала веником, кряхтя, обмахивала варежками, потом вместе с морозным паром вошла в избу. Я ждала расспросов, готовая покаяться. Но вдруг лицо баушки вытянулось и как бы замерзло, она так и присела у порога. Я с горечью сознаю, что испорченные часы — беда, и будет мне нагоняй. Но баушка Марья не сказала ни слова. Она растопила печь, замесила тесто, пекла и жарила, как на праздник, до поздней ночи. Лежа на печке, я втягивала носом запахи, с ними и уснула, со сдобными, вкусными запахами. Пробудилась от баушкиного голоса. Рассказывала она кому-то молчаливому.

— Провожала я его — на часах-то шесть было. И сам он — Никандр, гирьки подтянул до верха, чтоб подоле шли. С тех пор, как кукушка закукует, так сразу он перед глазами встает. Тут захожу я в избу, а часы-то и встали как раз на шести. И гири подняты как положено, а они стоят. Видать, знак мне, что вернется он о ту пору. Только утра ли, вечера ли? Нужно быть готовой…

Слышу баушкины слова, вижу лицо ее розовое и теплое от пламени печи и решаю — не признаваться, пусть ждет баушка Марья Никандра к шести часам.

И баушка Марья ждет. Ей кажется: придет он с восходом солнца, его нужно будет кормить горячим, поить крепким чаем с крыжовенным вареньем. Варенье, сделанное по мужниному любимому рецепту, у нее припрятано, чтобы выставить на стол в любое, при случае, время. Потому уж с утра печет она папуши и куженьки: запоздает к завтраку — придет к обеду. И укрывает, чтобы подольше хранилось тепло. К обеду, видя, что муж не идет, скармливала она все вкусное мне. А оказывался путник-прохожий, то и ему. Тогда садилась баушка напротив смотреть на обедавшего: на его голову, на одежду, на руки. Или приносила из погреба остатки домашнего винца и, выпив за «кумпанию», провожала путника, завернув в чистую тряпицу конец пирога, наказывала, если встретится в пути с ее Никандром, чтоб поделился, и, словно оправдываясь, говорила мне: «Гость на пороге — посланник бога. Его отгонять нельзя. Никандрушка-то наш также вот где-то идет, пробирается, где заночевать, где поесть надо, а то и в баньке попариться. Свет не без добрых людей, дойдет, а может, где и разболелся, лежит, а люди добрые его кормят, поят, лелеют».

В четвертый после войны май объявился в доме баушки Марьи отвоевавший солдат. Случилось это не без моего участия.

После войны шумно справлялись праздники. Не обильным застольем были они примечательны, а тем, что съезжалась родня из дальних деревень и городов. Словно, пережив пять страшных лет, хотели люди оглядеться, сколько осталось в их роду-племени, да горькой чаркой помянуть тех, кого не досчитались.

В деревне нашей издревле, как и во всех селах и деревнях округи, почитались два храмовых праздника: зимний — крещенье и летний — вознесенье. В пору молодости моих бабок в январскую ночь рубили на реке Солонице или Теге прорубь. Тяжелые колуны со звоном крушили лед, высекая синие звезды. Вереницей спускались по отлогому берегу мужики и бабы. Передние несли в руках зажженные лучины. Бывало, пламя лучин не колыхнется, крепкие, безветренные стояли морозы. Вылезающих из проруби кутали в жаркие овчины, поили первачом прямо из четверти. С тихой песней брели обратно. Всю ночь празднующие ходили с гармонью по деревне кучками, в одиночку гостя не пускали, не ровен час упадет, подвыпивший, в сугроб, притянет его зима да след поземкой укроет.

Праздники майские проходили бойчее, игривее. Жуки налетали на людей, звонко шлепались о стекла и стены. Неутомимые девушки-певуньи перебрасывались частушками, частушки эти творились на ходу да на хмельную голову и были хлестки и забористы.