Была бы дочь Анастасия

Что я, не стал перечить, согласился.

Пчёлы звенят. Мёдом пахнет. Четыре улья. Даданами их, по-старинному, называет Василий Серафимович. Ухожье обширное – когда-то пасека была большая. Всюду обкошено, везде порядок. Хозя-яин, уважительно говорят про Василия Серафимовича люди. И во дворе, мол, у него – как в доме – жить, дескать, можно.

«Семьи, – сказал Василий Серафимович, – слабые, больные. Синий вытряхивай хошь сёдни, хошь завтре. Один ничё – вон тот, двухкорпусной-то. Но. Чё-то ишшо вроде и носят, хошь и засушье. Роишко вылететь должен, дак караулю. А ты чё думал, я – тут устроился-то так – уж, чё ли, чокнулся?» – и посмеялся – поскоблил передними верхними вставными, жалезными, зубами раскалённый добела воздух.

Глаза у Василия Серафимовича меленькие, как незабудки, голубые и лукавые; нос – похож конфигурацией на электрическую лампочку-сороковку, вкрученную в межбровье, всегда красный – будто включенный, сейчас ещё и облупившийся – как от накала, с таким в потёмках ходить впору – осветит путь.

Рядом с Василием Серафимовичем, под ним, за ножкой скамейки бутылка с рыжей непрозрачной жидкостью – ясное дело, с медовухой. Предложил Василий Серафимович и мне попробовать, я отказался. «Сварил, – словно оправдываясь, сказал он, – чтобы уж рамки здря не пропадали старые. Как лимонад, как газировка. В ей никакого пошти градуса – парная… Так, проти сухости во рту да проти жажды, – сколько-то помолчал, добавил после: – Но Винокур с яё вчерась набрался. Еле домой укостылял, шибко уж шатко. Она ж не в голову шибат, не в ум, а в ноги – после яё те ватными становятся. Дак ты жа знашь, чё объясняю, идь не вчерась, поди, родился».

Да, не вчерасъ – и с этим согласился я.

Жена Василия Серафимовича, Таисья Алексеевна, старуха строгая, крупная, грузная, в белом платке, палки под горох подставляла тем временем, косясь в сторону поварки с неподдельным интересом, как показалось мне.

«Поглядыват, – сказал, едва кивнув в её сторону, Василий Серафимович. – Как будто чё-то уследит… дак не бывало. С умому их, у жэншын, туговасто. Не как, канешна, с языком – с тем-то уверенно, слободно. А?»

Слободно.

Среза мне навострил Василий Серафимович сам. Умелый. У меня бы так не получилось, угол как надо бы не выдержал.

Вода в Куртюмке осталась, конечно, преувеличил Василий Серафимович. Скот только всю её, мелкую, взбаламутил – в речках да в невысохших ещё где-то после обильного грозового ливня, прошедшего в конце июня, лужах, как называют их в Ялани, лывах нынче лишь и спасается. В деревню возвращается – в грязи по уши – как в панцирях, особенно телята. Смотреть на них больно, ещё же сплошь и оводом облепленных, – страдают, бьются. Свиньи и спят в грязи – тем вроде и ладно – вздыхают от удовольствия.

Всё истомилось, как в духовке, разомлело. Вплоть до изб – самозабылись – кажется так, когда Ялань обводишь взглядом. Всё испеклось уже – готово. Марево – как живое – шевелится – словно ему на дудочке играет кто-то. Камень за зыбкой пеленой – будто через очки с заляпанными стёклами его видишь – снять их хочется и протереть. Небо на горизонте словно вылиняло, обносилось.

Ветра нет. Жаром в лицо порой повеет – как приснится – весь и ветер. Пыль, поднятая проехавшими по просёлку машиной или мотоциклом, долго, не сдвинувшись, на месте оседает – глядеть на неё устанешь – как на пустую стену однотонную. Бельё постирал, выполоскал на Бобровке, в ограде развесил на верёвке без прищепок – на самом сквозняке – даже и тонкое, висит, не колыхнётся.

На нашей берёзе и на черёмухе в соседском палисаднике листья сникли и свернулись – влагу в себе оберегают дорогую, не хотят делиться ею с воздухом – тот только не хрустит ещё – сухой, как гренка.

Пригнула маковки и конопля – густо наросла возле Куртюмки, на старом назмище, молодая, но высокая – в ней воробьи спасаются от зноя. Был рядом с ней, червей искал – ядрёно пахнет. Мальцы с города приезжают, макушки у неё обрывают. Но это в августе бывает, а сейчас она – для воробьев уже годная, а для мальцов ещё не созрела.

Кедрик в нашем огороде. Почти два года назад, осенью, перед отъездом в Петербург, принёс я его, маленького и мохнатого, как сибирский дымчатый котёнок, из леса, за баней посадил. Совсем, вижу, обескровел – бледно-зелёные на нём иголки, поредели. Не повезло ему – в первую же зиму мыши под завалившим его снегом верхушку обкромсали, теперь вот вянет – не жилец, прямо как душу чью-то, жалко. И чем помочь ему, не знаю. Хожу, поливаю каждый день. Без перемены, по веткам глажу – будто плачет: за что так, дескать, наказали? Как в глаза ему гляжу – совестно. Другой надо будет принести, есть на примете. Так же, как этот, вот не загубить бы только. Посажу уже здесь, перед домом, к берёзе ближе. На материк, на глину, то есть. Может, даст Бог, и приживётся. А чернозём, похоже, не для кедра – не огурец – расти на нём, на чернозёме, не хочет.