Была бы дочь Анастасия

Представляю мастерскую – там, в далёком Петербурге. Вызываю в памяти лицо Молчуньи, которое вдруг начинает заменяться лицом Гали, чтобы стереть – моргаю часто; только исчезнет, тут же повторяется.

От юности моея враг мя искушает, сластьми палит мя; аз же надеяся на Тя, Господи, побеждаю сего.

Прости мне, Отче, согрешения мои и научи меня творить волю Твою.

Июль закончился, начался август. В Ялани, значит, уже осень.

Надо Молчунье написать – подумал.

Тут же решил: писать не стану.

Люблю тебя, моя Молчунья.

А кто ответил мне, не понял – громом как будто заглушило.

Пошёл спать.

Уснул не сразу. Но спал крепко, хоть и всю ночь гроза не утихала.

Глава 20

Дожди.

На улицу выхожу редко. Никуда не сунешься – промокнешь тут же. Как люша, сказал бы отец. Почему – как люша, и что это такое – люша, кто ли, до сих пор не знаю. Как люша, вымокнешь, и всё тут.

Стою на веранде. На отцовской. Гляжу на ельник сквозь залитое дождём окно – тот как блазнится.

На подоконнике лежит лист бумаги. Николай, наверное, оставил. Взял лист в руки. Написано на нём от руки. Его почерк, Николая:

«Дожди.

Боже! Творче и Владыко мира! Призри милостиво на создание Твоё, украшенное Твоим Божественным образом в сии утренние часы: да живит, да просветит Твоё око, тьмами тем крат светлейшее лучей солнечных, мою душу тёмную и умерщвлённую грехом. Отыми от меня уныние и леность, даруй же мне веселие и бодрость душевную, да в радовании сердца моего славлю Твою благость, святость, Твоё беспредельное величие, бесконечные Твои совершенства на всякий час и на всяком месте. Ты бо еси Творец мой и Владыко живота моего, Господи, и Тебе подобает слава от разумных созданий Твоих на всякий час, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Перевернул лист. И там написано, и тем же почерком:

«Иоанн Кроншт., Молитва утренняя».

Ну вот, и я, выходит, помолился. Чуть-чуть на сердце отлегло.

Вспомнил, что сегодня Преображение.

Неприступною славою на горе явлъся неизреченно Фаворстей, неодержимый и незаходимый Свет, Отчее Сияние, тваръ уяснив, человеки обожи поющия: благословите, вся дела Господня, Господа.

Низкие тучи. На фоне их летают белые голуби – выпустил их Колотуй. И дождь им нипочём. Не люши.

Ялань – как сгорбилась. Раскисла.

Дожди.

Как начались с Ильина дня, так и не стихают.

Хорошая погода – нет, как говорила мама, а сырость, грязь – быстро надоедают.

Нашёл в папке свой старый рассказ. Стал его читать, от нечего делать.

Костя, это – мы?

Очередной августовский закат был омрачён, для многих неожиданно, появлением на западе – сторона, которую яланцы именуют гнилым концом, – зловещих туч. Ночью плохо – к перемене погоды – спавшие яланцы ждали грозы. Грозы, однако, не случилось, но под утро закапал тихо дождик, мелкий и нудный, всем своим видом сразу и пообещавший, что скоро перестать он не собирается. Ну и действительно – почти на месяц зарядил.

Выпадали, правда, редкие дни, когда сплошная серая пелена разрывалась и обнажала клочьями синий небесный купол, разглядев который радостно яланцам думалось, что наконец-то, мол, и бабье лето с его известными всем предзимними прелестями. Не тут-то было. Пелена смыкалась, и ненастье продолжалось.

Ялань тонула в грязи. Подавленные, опечаленные непогодой сельчане, вместо того чтобы ходить за ягодой и грибами или сжигать в огородах ботву, большую часть времени просиживали сложа руки дома.

Пятачок – место неофициальных собраний, около сгоревшего давно уже клуба – пустовал. Оставленные на Пятачке чурки и лавочки насквозь промокли и никогда уже, казалось, не просохнут. Мужики собирались нечасто, а если и собирались, то не на Пятачке, а в конюховке, на чёрных, небелёных стенах которой во время таких посиделок от табачного дыма выступала смола.

На улицах Ялани случайно проезжающий путник в эти дни мог увидеть табун скучных, мокрогривых лошадей, вызывающих лишь сочувствие своей неприкаянностью; собак, у которых в разгаре был свадебный сезон, отчего на прихоти погоды ими особо не взиралось; да бригадира, съёжившись, утянув голову в плечи и прикрыв глаза козырьком кепки, а ориентируясь при помощи носа, который яланцы – не нос вообще, а нос бригадира – называют виноискателем, уныло шагающего ранним утром на конюховку, а в разное время вечера в сопровождении искавшего, искавшего и отыскавшего его пса Гитлера или бича Аркашки, если, конечно, тот был ещё в состоянии держать в руках ослабленных фонарь, а в редких случаях и самостоятельно – с конюховки.

Вот этим только и могли бы порадовать, пожалуй, случившегося проезжего в такие дни яланские улицы. А чем другим, так это вряд ли.

Люди сетовали. Прильнув к стёклам окон, они тосковали по солнцу.