Была бы дочь Анастасия

Не являл собой исключения и Меньшиков Семён. Покуривая и выпуская дым в сторону, чтобы тот не лез в глаза, смотрел Семён сквозь запотевшее стекло, как по электрическим проводам возле его дома бежали, срывались с них и падали в грязь капли.

Его жена Марфа – та с большей пользой коротала время: расположившись на табуретке посреди комнаты и широко расставив ноги, она теребила над подолом утром ещё зарубленную не мужем, а ею курицу, складывая пух в цинковое ведро, а перья – в жёлто-зелёный эмалированный, с нарисованными на нём драконами, китайский таз.

За окном кто-то мелькнул, и Семён протёр поспешно ладонью стекло.

– Паршивчик, – обронил, – язви б яво.

– Ты это на кого? – не отрывая от заделья глаз, спросила Марфа.

– Да на кого… На Шмакодявку.

– Ачё он тебе?

– Да ничего. Мне чё он, – сказал Семён, помедлил, а после добавил: – Изодранный весь. Был бы кобель, зараза, как кобель, а то, туда-сюда-яво-в-полено, шавка не шавка, крыса не крыса… Нет, ты подумай-ка, и он на свадьбу.

– Ой, Боже мой, да пусть потешится. Тебе чё, жалко?

– Да мне-то… Без толку ведь только. Хоть бы таскал с собою тубаретку. Сучки-то все в Ялани, как на грех, его раз в пять рослее, то и в десять. Пока прицеливаться да подпрыгивать, холера, будет, какой-нибудь кобелина и разорвёт его, как рукавицу. Такому вон, как бригадирский Гитлер… как Жорка Костин ли… чё разве стоит. В пасть ухватит, жамкнет, выплюнет, если выплёвывать там чё ещё останется, и откобенилась собачка.

– Ну, разорвут дак разорвут. Хоть хлеба меньше в магазине брать понадобится.

– Кошка Наташкина вон – с ней бы договаривался, если уж шибко его зудит. Она его и от кота-то вряд ли сразу отличит… ещё бы муркать научился, – сказал Семён, а после паузы продолжил: – Да, а до хлебца-то великий он старатель. Хрен бы знал, куда в ём там и лезет… поболе жрёт, чем взрослая свинья.

Семён – человек совершенно чуждый промыслам, как рыбной ловле, так и охоте, но всю свою жизнь страстно мечтающий на удивление и зависть мужикам-односельчанам завести такую собаку, которая сама бы, без подсказки, таскала ему из тайги птиц и зверьков, а он, Семён, только и знал бы что обдирать и выделывать, поплёвывая, шкурки да аппетитный суп варить из дичи. Из разных мест и от самых знаменитых сук привозил Семён хвалёных-расхвалёных щенков. Но те, подрастая и матерея, почему-то все и всегда выказывали большую склонность к дармовому хлебу, чем к охоте, словом, превращались, по выражению хозяина, в «обычных, мать честная, полудурков». Последнего – Шмакодявку, как окрестил его Чекунов Костя, – подарил Семёну за пятьдесят рублей, малые ли деньги, в Елисейске какой-то мужик, «добытчик с виду», поплакав и рассказав, как Жгутик, так кобелька он этого представил, передавил вокруг города на сто километров в радиусе всех норок и соболей поголовно. «Дак а пошто же продаёшь-то?» – спросил резонно мужика Семён. На что ему ответил тот не менее резонно: «Да сесть боюсь – пушнина нонче, сам ведь понимашь… а у меня чердак уж от неё ломится». В Ялани Жгутика как подменили: ни соболя, ни норки он искать не захотел, зато скоро перевёл чуть ли не всех котов, не трогая хозяйского и кошек почему-то, за что и получил в зад заряд дроби от неизвестного.

– Семён, – позвала Марфа.

– Слушаю вас, – откликнулся Семён.

– Завтра проси у бригадира коня и поезжай.

– Куда?!

– За кумом, как куда.

– Ты чё, баба, белены объелась! На мне же нитки не будет сухой, как только сунусь… В гроб загнать решила, чё ли?

– Дождевик возьмёшь.

– Ага, пустая голова! Да это ж не в уборную спалкать, а, шутка в деле, двенадцать километров… Дождевик-то твой – спасёт меня тот разве?!

– Ну, не спасёт, но зато кума привезёшь… Без кума, сам же всё тростишь, и гулянка не гулянка. Лучше не спорь со мной, то вечно…

– Ага, найди такого, чтоб с тобой поспорил. Перетолчёшь – мельче, чем в ступе. Пропади пропадом это и Чалбышево! Стояло б на тракту – и горя бы не знал: сел на автобус бы – и там! – и любо б дело.

– Кто ж виноват?

– А я виню кого, ли чё ли?

– Поедешь?

– Нет.

– Поедешь.

Послезавтра Марфе исполняется пятьдесят пять лет, и ей очень бы хотелось, чтобы на вечеринке, ею затеваемой, присутствовал обязательно их кум, Мешалкин Павел Денисович, житель деревни Чалбышевой, переехавший туда, женившись, из Ялани, большой мастер на шутки-прибаутки, славный запевала и любимец баб.

– Всё! Не поеду, зря не балабонь.

– Я не балабоню, а говорю русским языком: поедешь.

– Твоим русским доски бы строгать на пилораме. Или золу из печки выгребать вон… Не поеду.

– Поедешь.

– Ой, ну ладно, отвяжись… Завтра будет, завтра и поговорим. Ты сколько куриц порешила? – поспешил сменить тему Семён.

– Двух петушков молоденьких да эту, старую, плешивую. Всё равно уж не неслась. А чё, не хватит, чё ли, думашь?

– Да я откуда знаю. Хватит, наверно. Не до Рожесва же идь гулять-то собирашься. Так можно и скотину всю сожрать. Сколько тут будет-то?

– Ну, сколько… Да немного. Человек двадцать – так. А если кума… Поедешь?

– Не поеду.