Была бы дочь Анастасия

Оттепели в ноябре случались. Раза три за месяц на день, на два отпускало. И снегу за эти оттепельные дни навалило, слава Богу, столько – коню по брюхо, – что никакой мороз земле теперь не страшен под таким покровом. Однажды ночью вовсе уж закуксилось. Тучи косматые, словно давно не стриженные овцы, только что не в репейнике, тупо заглядывая в дымоход, вспарывая свои вислые, нечувствительные животы об острый обломок скворечни и наматываясь на антенный шест, тут у меня по крыше бороздили. И дождь из них чуть было, вместо снега, не закрапал. И даже лёд на речках чуть не поломало. Но вовремя она, зима, опоминалась – опять усердно за своё бралась; больше шутить пока, похоже, не намерена.

Из-за толстой и непроглядной наледи на стёклах приколоченный когда-то ещё отцом к наличнику окна снаружи градусник не видно, так выбегал на улицу нарочно, чтобы проверить – любопытство одолело. Выбежал, протёр его, градусник, рукавицей от инея, глянул: пятьдесят шесть! – и назад помчался шустро. В дом-то, как мышь испуганная в норку, заскочил, – нос и щёки защипало; а вот глаза не мёрзнут почему-то, сколько ни пялься ими на любой мороз – как неживые.

Сегодня не меньше. И чтобы в этом убедиться, из избы на улицу выскакивать нужды нет. По изморози за окном определить можно, по её непроницаемости. И дерево всё так же, слышу, рвёт – трещат брёвна дома – как будто тяжко охают; насквозь какое не прорвало бы.

Десять дней декабря, и все они – как близнецы, ничем один от другого не отличается, только названием недельным да последующий предыдущего всё ещё пока на несколько минут становится короче. Недели через две день перестанет убывать – ну сколько ж можно, ведь не до отсутствия – север-север, но не полюс.

Быстро от холода устаёшь. От такого – и тем паче. Перенести его – суток двое-трое, ещё ладно, но вот на протяжении более долгого времени – трудно. Выматывает, изнуряет. Весне-то как уж потом рад – и воробьём чирикаешь, ликуешь; кто и котом орёт – бывает. Это к теплу скоро привыкаешь, не надоедает. Хуже мороза только жар палящий. Для меня, не для кого-то. Для кого-то летний зной – блаженство. Но по мне уж лучше сколько-то помёрзнуть, чем от жара изнывать. И в бане у меня любимый уголок не парилка, соответственно, а предбанник. Парная – место экзекуции. Один туда и не хожу, лишь за компанию, и то всякими правдами и неправдами стараюсь избежать такой радости. И баню, кстати, не топил уже дней десять. Но воду в ней из бачков, для горячей и холодной, слил заблаговременно и предусмотрительно – теперь бы их уже и разорвало; брат бы за них и шею мне намылил – имеет право – всё же старший.

Лютует, красная. Уж и не красная – пунцовая. Будто за своё полугодовой давности поражение отыгрывается – на всём живом и неживом. Злопамятная. А впереди ещё?… Тяп-тяп… до мая сопли поморозишь. Только подумаешь, и содрогнёшься. Не тетереву – одна ночь, как говорил мой отец. Зима до лета ходит, гвозди вколачивает, говорила мать. Бывает, что и до – июня. Иной год и до июля с телогрейкой не расстанешься. А уж июль у нас, как правило, – сто потов из тебя выгонит, попреешь. По береговому песку или камешнику голыми ногами не пройдёшь в июле – поджаришь пятки. Бывает и такое: всё лето на земле, на покосе или на полянке, не подстелив под себя что-нибудь, не посидишь – простудишься.

Так вот у нас оно – разнообразно. Если ещё про гнус добавить…

Шумит, гудит, и не поймёшь, то ли здесь, на земле, то ли на небе; и там, и тут, всего скорее, – в одно сгуделось – как под колоколом, обновляющим свято души и отгоняющим прочь своим звоном все коварства и нападения невидимых врагов. Самолёт пролетит – грохот от него – отовсюду, даже из-под земли, кажется, – в одно всё смёрзлось, как сковалось; так что последние шишки в ельнике, пожалуй, от раскатов осыпаются; и куда, в какую сторону, направился самолёт, по звуку не определишь.

Так представляется порой: как будто заперли тебя в рефрижераторе; куда денешься – сидишь, головой в стенку не колотишься.

Солнце, не любит словно, лишь покажется, отметится и опустится туда, на юго-запад, где теплее. Не задержишь, как над Гаваоном.

День-то – только-только вроде рассветало, тут же будто и смеркается, и в коротком этом промежутке, в световом разрыве-вспышке, не успеешь много разглядеть: солнечный диск на розовом пятном багровым проступает, да ещё иней золотом поблескивает – всего лишь. Столб напротив электрический – того не видно, что он там есть, стоит, так только помнишь.

Идёт где-то кто-то, услышишь, а кто идёт, не различишь. Колодезный журавль на рассохе запищит, это доносится, а кто там воду набирает, не узнаешь. Корова мыкнет где-то – как из ваты – кто-то её в неё укутал будто. Собаки, что умнее, глотки берегут и нынче попусту не лают, редко где какая, глупая, брехнёт и поперхнётся – приморозит язык к нёбу.

Словно всплыло:

– Звездани-ка вон жалезом по жалезнаму – раскрошытца.