Была бы дочь Анастасия

Вспомнил и в который уже раз горько и неизбывно пожалел, что не привёз, когда отец был уже ослепший, обезглазевший, но ещё жив, он и до самой смерти оставался в доброй памяти, книгу Владимира Осиповича Богомолова «Момент истины (В августе сорок четвёртого…)» и не почитал её отцу вслух. Было бы ему, не сомневаюсь, интересно, ну а мне, уверен, – радостно. Воевал отец на Втором Белорусском фронте и по тем местам, где разворачивается действие романа, со своей воинской частью проходил; упомянутые на страницах этого романа населённые пункты и железнодорожные станции он называл, по крайней мере, помню. Но не вернёшь и не исправишь. Не за большим делом, как говорила мама. Всё надо совершать вовремя, сам себя подначиваю запоздало, чтобы потом не сокрушаться. Кто с этим не согласится. Однако: на всё воля Божья.

И я подумал:

Да, наверное, похож я, и шибко внешне-то сшибаю, как говорила моя родная тётя, Анна Дмитриевна, на деда своего, Русакова Дмитрия Истихорыча. И не одна она, а отмечают это все, кто меня знает и деда моего видел не только на фотографиях, но и в жизни. Но – чувствую, что – похож я и на отца своего, Истомина Николая Павловича. И чем дальше, тем больше обнаруживаю в себе этой схожести. Будто извне, откуда только возникает. Похож, но в убыль, если с ним сравниться. Есть во мне какая-то то ли врождённая, то ли приобретённая кривость. А в нём, в отце моём, и тени не было её, был он, как подлинный израильтянин Нафанаил, без лукавства. Может, дай Бог, и в этом сходство как-нибудь проявится – возможно, выправлюсь и я?

На следующий день после моего вечернего и кратковременного посещения любезных моему сердцу Коланжей утром, при только что взошедшем и озарившем комнату солнце, в Елисейске тихо, сомкнув навечно веки и открыв в вечность очи духа, закончила свои земные дни моя последняя родная тётя. Мамина сестра. Анна Дмитриевна. Царство Небесное. Земля утрачивает, небо приобретает – так мне, когда узнал, подумалось невольно. Что она, наша тётя Аня, слегла серьёзно, за три дня до её смерти просил передать мне Николай, брат мой, встреченного им бывшего в городе обудёнкой уже значительно повеселевшего от разливного пива Винокурова Михаила Емельяновича, или, как его в Ялани прозывают просто, Винокура. Но тот, как на грех, уже возле автобуса, отправляющегося в Ялань и далее по маршруту, крепко-накрепко сцапившись с ещё более чем он, развеселившимся на тот момент Фоминых Гришей, за час до сцапления получившим пенсионные деньги, загулял с ним. И начали они, распевая казацкие и охотницкие песни, ещё в автобусе, продолжили у Гриши, дальновидно заманив к себе и Колотуя, обеспечившего им после бесперебойное поступление к застолью спирта, простодушно зазывая угоститься и других безотказных прохожих, на что затратили ни мало и ни много двое суток. А потому забота о выполнении порученной ему просьбы вылетелау него, у Винокура, из дурной башки, как из дырявого кармана, напрочь, и сообщил он мне это печальное известие, искренне сожалея, шумно извиняясь за нежалателъное опоздание и предлагая оторвать ему башку, через неделю только – когда меня увидел в магазине, вспомнил. Я, вызванный через другого подвернувшегося Николаю, более надёжного, нарочного, Билибину Анну Григорьевну, яланскую медичку, тут же собрался и поехал, но живой тётю Аню не застал. Отпевали её свои – пятидесятники. Не в храме. Набралось их много – со всего города, подъехали и с Милюково. Мы с зятем Володей в это время были на кладбище – о могиле беспокоились, мёрзнущих копальщиков водкой разогревали да иные погребальные дела устраивали; хлопот, связанных со смертью, кто не знает, не оберёшься, с одними справками набегаешься, ноги стопчешь. Похоронили обычно. Помянули многолюдно, но нешумно. На предложение родственников остаться ночевать я не согласился – дом на замок, мол, не закрыл – на самом деле так оно и было – замок сразу не нашёл, а на автобус мог и опоздать, поэтому и торопился; метлу к двери только приставил. После поминок попрощался. Пошёл на вечерний, пятичасовой, рейс. Собрался было по пути зайти в Успенский собор, возле ограды, как Лев Николаевич Толстой возле Оптиной, потоптался и, как он же, не решился.

Нынче, в Сретенье Господне, когда-то яланский престольный праздник (сказал когда-то, и душою обмер), – девять дней. Уже вот и исполнилось. Стоит только умереть. Сутра, с завернувшим по пути ко мне Димой Ткаченко, поехал в Елисейск. И сегодня, после малолюдных на этот раз поминок, направляясь к автовокзалу и проходя мимо Успенского собора, зайти в него я не осмелился. Хотел повидать в Спасо-Преображенском монастыре хорошо знакомого мне отца Иоанна, бывшего афганца и десантника, ныне монаха, но и на это не отважился.

Смерть – дело небывалое: