Была бы дочь Анастасия

Когда-то походил Артур Альбертович на актёра Ивашова, сыгравшего роль в фильме «Баллада о солдате» и фотографии которого наряду с другими продавались тогда в почтовых киосках Елисейска. Девочки наши, забыв про нас, своих сверстников, были влюблены и в того и в другого, в кого больше, и не выберу.

Теперь это старик. Волосы длинные, седые, с зеленоватым оттенком, как еловый лишайник, спутанные вокруг измождённого лица, раскидались по подушке. Лицо махорочного цвета. Пока не видел его, своего учителя, сильно сдал он и изменился до неузнаваемости. И что, говорила мама, старость с людьми делает. Тут же не только старость – не такой уж он, Артур Альбертович, и старик, – но ещё и болезнь, про которую говорят в Ялани чуть не шёпотом: плохая.

Заметил, наверное, моё замешательство и говорит Артур Альбертович:

– А ныне я, раб ваш, скорбен: руки и ноги гниют, – процитировал откуда-то. Откуда, не спрашиваю. – Оставайся в валенках – у нас тут из подполья поддувает, как с улицы, – ещё застудишься.

Снял я полушубок, повесил его к солдатской шинели. Шапку на крюк рядом устроил. Прошёл, сел на предложенный мне стул.

– Ногой собасьей нынсе, однако, сыбко-то не попромысляс, – говорит Гриша, продолжая, вероятно, начатый до моего прихода разговор, только ли его затеял. И добавляет: – Ну дык.

– Почему? – спрашивает Артур Альбертович.

– Да снег-то…

– Он, снег, каждую зиму.

– Ну не такой зе… Собаку в ём найди – увязнет-то – и потеряс, нос ей снегом забьёт – и задохнётся.

– А Фоминых же вот охотится, и снег ему не помеха.

– Ага. В городе. На водку.

– Что, загулял опять?

– А как зе. Пензия… А по морозам-то таким сё есё делать? Я вот тут осенью, до нояберьских, в пих-тасе под Мезником след видел: одна лапа волсья, друга – глухариная. Нас, наверное, остяцкий…

– Кто? – спрашивает Артур Альбертович.

– Да дух-то, – отвечает Гриша.

– Брось ты, Гриша… Тоже, пожалуй, перед тем как идти в Межник, напёрсток, два ли водки принял.

– И не понюхал… тозе сказес.

– Данила, – говорит Артур Альбертович. – Сходи, умойся. Щека вся в чём-то… не разгляжу путём отсюда. Да принеси оттуда чашку гостю. Чайник-то тут вот, на буржуйке.

Встал Данила с табуретки. Пошёл на кухню. Щенок за ним посеменил. Хвост шильцем острым кверху держит.

Подставил щенку под лапы указательный палец Гриша. Запнулся щенок. Лежит кверху брюхом. Смеётся Гриша почти беззубо и говорит:

– Зверь – не собака… Спотыкнулся, – довольный, будто он сам щенком-то этим ощенился.

Побрякал на кухне Данила рукомойником. Вернулся с чашкой. Подал её мне. Как была щека у него в саже, так и осталась.

– Данила, – говорит, глядя на него, отец. – А почему ты не помылся?

– Я там стоял, спросил, и мне ответили: пока тепла не будет, можешь походить грязненьким… После помоюсь.

– О-е-ёй, – вздыхает Артур Альбертович. – Трубочист и трубочист. А тепла ещё долго не будет?

– До лета.

– Ну, вот.

Вынув из кармана полушерстяных солдатских брюк телефон и приложив его к уху, забурчал что-то Данила, ушёл в другую комнату и свет в ней выключил. Тут же кровать там заскрипела.

– Умру, как будет? – говорит Артур Альбертович. – Одна надежда – Катерина Голублева не оставит.

– Интересно, – говорит Гриша. – Когда медведь в такой мороз лезыт в берлоге, о сём-то думат он, не думат ли?… Столько без мысли пролезать.

– О тебе, наверное, – улыбается Артур Альбертович. – Как бы к нему в гости не заявился.

Смеётся Гриша – все зубы, что на виду, у него, как у бороны, металлические.

– Нет уз, – говорит. – Пусть о Грисе Фоминых тогда уз думат. Вот как китайцы всё когда заселят тут, медведя узе не останется… Зато гусениц расплодится мнозество.

– Почему? – спрашивает Артур Альбертович.

Поднялся я, налил в чашку из чайника чаю. Вернулся на стул, сижу, отпиваю. Горячий чай – маленькими глотками.

Проследил за мной узкими, охотницкими глазами Гриша – как подстрелил – и, посадив меня взглядом на место, отвечает:

– Да воробьёв-то всех тут выссалкают, до единого.

– Предел им, китайцам твоим, поставлен, – говорит Артур Альбертович.

– Они посто мои-то?… Не мои. Они мне конкуренты. Предел-то – Камень, горы, сё ли? Нет им – ползусие – предела.

– Стена Великая. Китайская. Сами себе границу установили.

– Ага, удёрзит их стена… хос и великая. Таракану куда надо, дак он везде пролезет, плоский-то да юркий… Петли, капкана на яво не установис.

– А что там, в мире, творится? – у меня спрашивает Артур Альбертович. – Батареи сели. Радио не слушаю пока.

– Да как обычно, – говорю. – Тоже особо-то не слушаю. Как в город поеду, куплю вам батареи.

– Давно пора, – слышу из другой комнаты.

– Спасибо, – говорит Артур Альбертович. – Только зайди, как соберёшься, эти возьми, там поменяешь. А где, скажу… Днём-то ещё немного разговаривал… Умер там у вас в России кто-то, слышал… Старец какой-то, что ли… Кажется – Крестьянкин. Вроде под Псковом… слышно было плохо.

Помолился я про себя – за упокой почившего, душой осунулся.

Поговорили ещё немного. Вижу, утомился Артур Альбертович. Поднялся я со стула, пошёл к вешалке. И Гриша с полу привскочил. Стоим рядом, теснимся. Одеваемся. Я в валенках. Гриша – в торбосах.