Была ли альтернатива? («Троцкизм»: взгляд через годы)

Историческая вина Зиновьева и Каменева состояла и в том, что они, подобно Сталину, фарисейски прикрывали свой антиленинский курс 1923—1924 годов лицемерными ссылками на Ленина. В заключительном слове на XIII конференции, обозначившей начало раскола партии её правящей олигархией, Каменев заявил о «всеобщей уверенности» в том, что, «когда Владимир Ильич вернётся к руководству нашей партией, он одобрит ту трудную работу, то решение задач, которые партия, верная заветам Владимира Ильича, проделала за время его отсутствия. Владимир Ильич поправляется. В момент, когда т. Ленин вернётся к своему посту, наша партия, наш ЦК станут во сто раз сильнее, чем сейчас; но и сейчас уже мы сильны достаточно, чтобы заявить врагу, что их надежды на раскол, на разлад и на расшатывание нашей партии лживы, что они здесь обманутся, как обманывались не раз» [350].

Трагическая ирония истории состояла в данном случае не только в том, что эти слова были опровергнуты всем последующим развитием событий, но и в том, что они были сказаны за два дня до смерти Ленина.

XXII «Психологическое убийство»

Несмотря на обозначившуюся с первых дней дискуссии формальную поддержку позиции Центрального Комитета большинством партии и закреплённую на XIII конференции его победу над оппозицией, в дискуссии до последних дней присутствовал важнейший неопределённый момент: сможет ли Ленин выздороветь и вернуться к руководству партией, как он в этом случае отреагирует на результаты дискуссии и на произошедшие в партии перемены вообще. Даже на траурных митингах января 1924 года докладчикам часто задавались вопросы: «Знал ли Ленин о последней дискуссии, какие у него были взаимоотношения с Троцким?»

Эти же вопросы вставали и встают перед любым исследователем, обращающимся к драматическим событиям конца 1923 — начала 1924 года. На первый взгляд, сколько-нибудь достоверно ответить на эти вопросы невозможно, учитывая трагическое положение Ленина в то время: при полной ясности сознания он не был способен ни говорить (из-за потери речи), ни записать свои мысли (из-за паралича правой руки). «Он был буквально в положении человека,— писал Л. Красин,— на глазах у которого происходят понятные ему события, надвигается какое-нибудь несчастье, и он видит это всё и знает, как этому помочь или как это предотвратить, но у него нет способа сообщаться с людьми, он не может им ни написать, ни крикнуть о том, что видит и знает» [351].

Однако картина, нарисованная Красиным, не посвящённым в интимную жизнь Горок, хотя и правильна в основном, но нуждается в серьёзном уточнении. Автор наиболее серьёзного исследования о последних месяцах жизни Ленина Н. Петренко [352] на основе тщательного анализа и сопоставления множества мемуарных свидетельств (в том числе опубликованных в разные годы в советской центральной и периферийной печати и затем не переиздававшихся) даёт значительно более тонкую и отвечающую действительности интерпретацию коммуникативных возможностей Ленина.

Несмотря на то, что Ленин был лишён речи и письма как способов передачи информации, он владел достаточно богатым арсеналом информационных приёмов, к которым относились «речевые остатки, сопровождавшиеся разнообразной интонацией, голосовые модуляции, выразительная, по наблюдению современников, мимика, получившая ещё большее развитие в болезни, жестикуляция, поведение. В одних случаях этот язык был предельно прост и понятен для его партнеров, в других — так и оставался закрытым или расшифрованным задним числом» [353].

Наибольшее понимание мыслей Ленина проявляла Крупская — в силу того, что она лучше других знала его характер и образ мышления, и в силу того, что она больше других общалась с ним во время болезни. Знакомство Ленина с информацией общественного характера осуществлялось в основном через газеты, которые читала ему Крупская, причём Владимир Ильич, предварительно просматривавший газеты, обычно указывал ей на материалы, которые ему следует читать целиком.

При чтении газет соответствующая реакция Ленина «сигнализировала о его отношении к тексту. Характер интереса демонстрировал не только факт восприятия текста, но и сущность его идейной оценки» [354]. Как подчёркивает Петренко, при желании Крупская могла выяснить отношение Ленина к любому вопросу, в том числе к партийной дискуссии, к её итогам и её конкретным участникам. «В силу разного рода обстоятельств Крупская или не выявляла отношение Ленина к этим вопросам, или не решалась письменно зафиксировать фрагменты ленинского политического мировоззрения последних месяцев жизни» [355]. (Нам представляется более достоверным второе предположение).