Была не была

Тошкина мама — круглая, крепкая, как репка, — просто удивительно, что она Тошкина мама! — вошла вместе с ними в комнату, поставила посуду на стол. И совсем она не стала мять щенка, а просто глядела, как он разминал лапы, а потом сделал лужу на блестящем паркете. И следы ботинок на нем остались, на этом паркете. Прямо неудобно.

Но Тошка засмеялась:

— Вот нахальный тип! Натирала-натирала полы! — и побежала за тряпкой. Будто сказала: вот чепуха — паркет! Еще натру.

И мама сидела — ни словечка, а не мешала. Не гордилась, что взрослая и что комната такая вся — просто блеск! Смотрела на Джека-щенка и улыбалась.

Мальчишки уселись на пол, раз уж он такой чистый; щенок походил-походил и прилег посередке. А пианино — то самое, Тошкино пианино — было раскрыто. И белые ноты раскрыты.

— Тош, сыграй, — сказал Алька.

— Не хочется, — неуверенно так ответила.

И мама попросила:

— Почему, Тоня, сыграй. Вот то, что вчера учила.

Тошка спорить совсем не стала. Села на кончик стула, легко махнула руками…

Пока не привыкли, мешало, как бегают пальцы, как она гнется то вправо, то влево, отбрасывает косу (тогда еще коса была), а потом уж это все неважно. Потому что играла хорошо.

И все от этого проступало — и теплая весна, как она стемнела за окном, и где-то внизу их общий тополь, и что они все вот здесь, вместе, заодно, точно взялись за руки…

Было им хорошо. Всем было хорошо. Даже тому, кто валялся среди комнаты, подняв лапы, и тихонько поскуливал во сне.

4

Во дворе весной жильцы землю вскапывают, сажают цветы.

— ПО ГАЗОНАМ НЕ ХОДИТЬ —

Двор вдвое меньше делается.

На зеленых скамеечках рассаживаются старушки среди этих цветов. Очень красиво получается. И ребята выходят. Можно уроки поучить. Историю, например.

«Римляне достигли большого искусства в изображении человеческих лиц Скульпторы передавали даже характер человека…»

— Я ей говорю — на что мне твои знакомые? А она: «Не к вам ходят». — Как же, — говорю, — не ко мне, Квартира-то общая. Ну ей и крыть нечем.

Тут история, там история — одна интересней другой.

«Дела божественного Августа». Божественный Август — император…

— Чулочки капроновые носит!

— Это уж от родителей… Не давали б денег…

«Деньги за земли, которыми я наделил солдат…»

— Мой фант! Мой! — Это малыши орут. — Даю тебе в лодочку Нинку, Валерика и Женю. Кого утопишь, кого на берегу, кого с собой…

— Женьку утоплю, Валерика — на берегу…

«Что можно сказать о могуществе Августа?»

Деньги он кому-то дал… На чулочки, что ли…

— Пошли, Володь, — говорит Алька. — Все равно учить не дадут.

— Идем.

Они постояли на тротуаре, в тени дома. Во дворе есть и тень и солнышко — кому что нравится.

Алька закурил.

— Охо-хо, — осудили со скамеечек. — Молодежь!

— Пошли воду пить, — сказал Алька. Он звякнул медяками. У него всегда мелочь в кармане.

— Володя! — Это тетя Лида заметила его с Алькой. Воспитывает.

— Сейчас.

Но тут из Гогиного окна донеслось зычное шипение. Включили, значит, магнитофон. У Гогиного отца, журналиста, чудные пленки есть. И вот не то запел, не то заговорил человек:

Послушай, мой мальчик,
Что скажу я,
Не мучай кошку,
Даже чужую,
Ведь кошка может,
Ведь кошка может,
Может тебя оцарапать.

Володя и Алька переглянулись.

Если даже
Соседей нет около,
Не бей кулаком
Соседские стекла,
Ты можешь руку,
Ты можешь руку,
Ты можешь порезать руку.

— Охо-хо, взрослые люди чем занимаются! — Эта из цветника, где скамеечки. — И дети слушают.

— Потом дивимся, откуда озорство!

— Володя!

— Иду!

Истошный все же голос у тети Лиды. И очень уж содержательный, Вот сколько содержит:

«Я забочусь, заменяю мать.

Я устала.

А он опять с этим хулиганом».

Это не считая обычного «пора обедать».

На скамеечках сочувственно притихли. Там понимают: вот старается женщина, а мальчишка вольничает. Был тихий, теперь грубит. Потому что в плохой компании.

— Володя!

Перекидывается мостик понимания от скамеечек к окошку. Тетя Лида на этом мосту — в мученическом наряде.

— Володя!

Она на виду у всего двора. Для них, для соседок, надрывает она свое дорогое горло. А не для Володи. Что он ей.

У, крикунья!

5

Володя вышел во двор и не узнал. Что-то изменилось. А, это тополь. Развесил чистенькие нерасклеенные листья. Высветлил двор.

— Бери хлеб или деньги, — сказал Алька, — поехали в Измайлово. На все воскресенье.

Володя — по лесенке, на свой третий — зырк-зырк по полкам буфета — пусто, в ящике трешник — хорошо! А где же отец?

Захлопнул дверь и вниз по перилам.

— Все в порядке!

— Не поскупился твой старик, — не то одобрил, не то осудил Алька.

Володя промолчал. И они пошли. И солнце пошло с ними: подсушивало землю в выбоинах тротуаров, прыгало зайчиками из окон. Всюду свет!

Автобус был свободный, и кто ехал в нем — тоже, конечно, в Измайлово. Куда же еще?

— Я ножик взял, — сказал Алька. — Ножик был охотничий, «лиса», на рукоятке зверь вырезан.

— Ты ходил на охоту? — спросил Володя.