Былина о Микуле Буяновиче

— А ежели хватятся? Найдут, да еще засудят.

Он вспомнил, что Илью родная мать за лошадь чуть не засадила. А эти все чужие, и отца засудят, и Илью, и Дуню, если у нее найдут его.

Поглядел на лошадей: они едва плелись. Бока их подвело, ребра видны. Жаль их стало, и так замучены — куда еще скакать на них? Надо не забыть покормить и напоить их возле Дедушкиной пасеки, а до нее еще далеко.

Солнышко клонилось к вечеру. Было тихо, благостно в полях.

Прилег на сено в кузовок Микулка — сразу все забыл. Болталась, подрагивала голова с закрытыми глазами, с полуоткрытыми, потрескавшимися от ветра, пыли и солнечной жары губами.

Лошади дошли до Дедушкиной пасеки, остановились и покорно ждали до заката.

Смотрел, смотрел на них старик из пасеки, вышел на дорогу узнать: не убился ли мальчонок? Что так: лошади одни в запряжке? Поглядел — парнишка спит. Распряг дед лошадей, поставил к сену и, когда лошади стали вытеребливать из-под Микулки сено и дышать в его лицо горячим, сладким запахом пережеванного сена, Микулка проснулся. Сел, надел шапку — удивился: где он? Дедушка стоял поодаль, укоризненно глядел и строго говорил:

— Экой удалец, ядрено-зелено! Эдак и себя проспишь.

Хороший, прямо золотой, родимый дедушка! Ему все можно рассказать. И Микулка стал рассказывать, но запнулся. Всего, понятно, он рассказать не мог и не умел, а про главное, про Дуню рассказал таки и, рассказавши, спрашивал, как взрослый, озабоченный мужик:

— Ну, што теперь мне-ка делать? Ехать к ней али нет?

Вздохнул старик и покряхтел. Но ничего не ответил. Поглядел на розовый остаток закатившегося солнца, еще вздохнул и только потом сказал:

— Рано тебе знать об этом. Ничего не смыслишь!

И, спускаясь вниз, особым знаком поманил за собою парнишку. По этому особому знаку, по хитрому подмигиванию глаз Микулка вспомнил всю острую сладость дедова меда.

Чем больше мог утешить дед Микулку? Да и для него самого это было самым сладостным: угостить медком кого-либо, сердцу любезного. Угостил, помог напоить и запрячь лошадей и рассказал Микулке, как надо ночью спрямлять дорогу к пашням.

— А лучше их самих пусти: они лучше тебя найдут дорогу.

…Подосинники село большое, лежит на лугу среди увалов, на самом берегу большой речки, в которую здесь втекает малая. По этой-то малой речушке — искривленной лентой растянулась роща серебристых тополей.

Троицын день клонился к вечеру, — самый разгар всех игрищ, песен и забав парней и девок и особенно крикливых, озорных ребятишек.

На пригорке, посреди села, поблизости от церкви, хозяйственно и широко стояла новая усадьба купца Астахова, недавно, в один год, спившегося.

В селе всегда знают каждую подробность друг о друге, и особенно о доме богатея, владельца маслодельного завода, возле которого с утра до вечера толпятся старые и малые.

Знали все, как бил Астахов первую жену, как ревновал ее к приказчику, потом к учителю, как умерла она не доброй смертью. Потом, когда об этом позабыли, он поженился на молоденькой, хорошенькой поповне, для которой перестроил дом, пристроил коридор с балконом и насадил садик, катал ее зимой на иноходце, в легковых полусаночках. И эта умерла позапрошлым летом, от родов замаялась. С тех пор запил, а осенью привез из города какую-то еще, совсем особую, должно быть девку с воли и повенчался с ней в другом селе. Тесть, Подосинский батюшка, не захотел венчать: невеста три года не постовала и постовать не пожелала. Повенчался, всю домашность отписал ей да и умер, запился совсем.

Все ждали, что завод закроется, что дом опишут за долги. Другие два торговца, маслодельщики, давно скупили все долговые обязательства Астахова и всячески, еще при жизни, хотели разорить его. Как умер — бросились к вдове, а та как закричит на всех. Накричала на урядника, выгнала всех кредиторов, даже податного прогнала.

— Знать я ничего не знаю! Все по духовному мне отошло и ни каких я старых долгов ни копейки не отдам. Идите, судитесь!

Кое-кто сошелся с ней мирно: по четвертаку за рубль, а некоторым и по гривне не хотела заплатить. Там пока — что, суд да дело, а простой народ к купчихе из гулящих девок и с нуждою и с поклоном. По пятаку на пуд за молоко прибавила — все молоко к ней потащили. И все дивились: приказчиков обеих рассчитала, оставила только мастера-эстонца да мужика-работника в заводе мыть, за парой лошадей ходить и двор чистить.

А в лавке, складах, на заводе, в доме — все сама. Выписала свою бабушку откуда-то, почти что нищую, приодела поопрятнее и заставила за всем досматривать и в доме и в ограде. Та сидит по целым дням на крылечке, вся в черном, как грач и как цепная собака на всех рычит:

— Не знаю я тут ничего. У самой спросите!

По праздникам возле дома, возле лавки и возле завода толпа толпой народу.

Когда купец был жив — по праздникам граммофон на балкон выставлял для молодяжника, а теперь сами пляшут под частушки:

Ай, у мово хорошаго
Да на дворе три лошади:
Одна есть да друга будет —
Третью ладится купить…