Былина о Микуле Буяновиче

Пели и без слов, одни мотивы, пели и печальные — проголосные. Некоторые девушки по две, вкруг одна другой, приплясывали, поднимая пыль тяжелыми медными подковками на каблуках. А большинство зевали, грызли семечки, гудели голосами, кто во что.

Бабушка сидела на крыльце, слушала, ворчала что-то себе под нос и ничего не понимала. Уже два месяца жила она у внучки, а уразуметь не могла всей этой перемены в Дуне, в ее жизни и в своем собственном житье. Все вспоминала о своей корове, которую продала за половину в долг, а теперь еще думала о Микулке, с которым толком и попрощаться было некогда. Больше недели, как пришел парненка, сбежал откуда-то с работы от чужих людей.

— Разыскал сестрицу!.. — ворчала бабушка. — А она отсадила его, как последнего, на молоканку — да и с собой за стол не садит. Во, как образовалось!

Вот тут-то и произошло то происшествие, из которого, уже в долг после Троицы, кое-что старуха раскумекала. Размышляла и не видела, что с улицы в ограду вошел молодчик с черной бородкой клинышком, по-городски щеголеватый, с желтым кожаным мешком под мышкой. Прошел через толпу, прищурился на дом. Песня молодежи на минуту смолкла, девушки и парни с любопытством посмотрели на него. А он остановился перед бабушкой Устиньей и спросил:

— А что, Петр Иваныч дома? — и посмотрел на свои часики.

Старуха не ответила. Не поняла вопроса. Господин повысил голос.

— Ты что же, бабушка, на ухо тяжела?

А бабушка Устинья вдруг взмахнула на него рукой.

— А ты што орешь-то эдак? Никакого тут Иваныча и нет совсем.

— Как нет?.. А где же хозяин-то?

— Хозяйка тут, а не хозяин. Хозяин умер.

Господин раскрыл глаза, пожал плечами. Огляделся.

— А ты-то кто будешь?

— А никто! — резко ответила бабушка и слезливо прибавила, — Живу — не мешаю, а умру — место опростаю… Вот я кто, родной мой…

Господин внимательно и удивленно вглядывался в старуху.

— Да, кажется, я где-то тебя видел… Безродная ты, кажется?

— Не безродная, а бестолковая. Все зубы съела, а ума не нажила: корову продала, угла своего лишилась, притащилась за двести верст сюда к внучке, как в рай сряжалась, а попала в самый ад. Прости меня Господи, как к змеице лютой! И сама сижу, как пес на привязи, чужое добро стерегу… Да все и думаю: кто подменил мне мою Дунюшку?.. Гляжу так, гляжу эдак — не она! Не она, родимый мой, не Дунюшка… И ничего-то не могу уразуметь…

— А что такое? Что случилось-то? — рассеяно спросил господин, уже не интересуясь болтовней старухи.

— А то и случилось: бывало встала перекрестясь, пошла благословясь… А теперь!.. — она только махнула в отчаянии рукою.

— Не молится? — ухмыльнулся господин.

— Не токмо што… И поминать про Бога не велит! А тут, на той неделе, на грех-то парненка приперся… Сам дознался, видишь ли… Без приглашения заявился… Энтого и за брата признать не хотит… Как затопала, как затопала!.. Смилостивилась, на молоканку в судомойники отослала.

Что-то вспомнил господин и, наморщив брови, снова пригляделся к бабушке Устинье.

— Но где же я видел тебя?

Но старуха уже не слушала его. Она была совсем стара, и даже сидя чувствовала тяжесть своего тела, и хотя в голове и в сердце думала все об одном и том же, а все-таки нет-нет и выронит из слуха и из памяти все сразу. А тут еще вбежал Микулка, босой, тоненький и вытянувшийся, как тоненькое молодое деревцо. Вбежал и увидел Проезжего. Не глазами, а нутром он угадал его и вспомнил то далекое, что было шесть лет тому назад. И Проезжий вспомнил, даже встал и улыбнулся, но Микулка, услыхав твердые и торопливые шаги на верхней лестнице, сбежал с крыльца и замер за углом.

Он знал, что сестра злее всего бывает в праздники. Как зазвонили утром к обедне, так и начала пылить. А сама весь день по дому бегала, все убирала, мыла, хлопала дверями, сама перетрясла половики, и Микулка много раз носил ей воду и выплескивал помои.

И вот она спустилась в коридор из верхней горницы. В широком пестро-синем платье и сама широкая, с упавшими на лицо неприбранными волосами, засученными рукавами, она, прежде всего, со строгой озабоченностью поглядела на двор и, увидав столпившуюся у лавки молодежь, закричала властным голосом:: Чего вы тут торчите возле дома? Мало вам улицы, што ли?

И только после этого увидела Проезжего. Увидела, вздрогнула и опять крикнула, но уже бабушке:

— Иди, што ли, есть-то, бабушка!

Пока старуха поднялась со стула да пока она скрипела новыми башмаками по лестнице, Дуня пристально смотрела мимо Проезжего на парней и девок. И еще громче крикнула на них:

— Эй, вы! Отойдите, говорю вам! Предамбарье-то сломаете. Как воронье насело!..

— Нам папирос ба купить, — сказал один из парней.

— Вам сказано: не буду я сегодня лавку открывать. Уйдите, дайте мне спокой…

За все это время, показавшиеся долгим, как все шестилетие, Проезжий смотрел на эту женщину с явным изумлением, с тайным восхищением, с безвольным ужасом. А она, как только поглядела на него, выронила волю, и ни поглядеть, ни сказать слова не могла. Наконец, решила не признать его.

— Садитесь, вот на стульчик, — небрежно и полупокорно вымолвила она дрогнувшим голосом, потом заторопилась.