Былина о Микуле Буяновиче

Но не любовь, не подвиги во имя выдуманных правд дешевых толкали на убийство, а только немощный и жалкий, рабий страх…

Это страх все разорил, остановил и сдвинул в пропасть. Это он вооружил несметные полчища братьев, натравленных друг на друга. Это он воздвигнул на горячие, сооруженные из хвороста, высоты страшных властелинов. Это он прославил имена вождей, чья слава смрада трупного удушливей.

Воистину, да славятся безвестные, погибшие бесстрашно! Да обессмертится их дух в грядущих воплощениях!

У распутья четырех дорог в лесу, на кресте двух трактов наскоро сколочен временный шалаш — с названием чужеземным: «дивизионный комендант».

У шалаша военная застава, а ниже, за стеною леса на поляне, расположены две части дивизии — походный полк в пятьсот штыков и конный эскадрон в полсотни сабель.

Был солнечный воскресный день — у белых праздник. Из расположения частей был слышен шум, неясный говор, звон котелков и чайников — люди собрались в походной кухне за обедом. Накануне и всю ночь была жаркая битва надвое: с красными и повстанцами. Красных далеко прогнали, а повстанцев — почти всех переловили и повесили по дороге от монастыря до княжьего имения, чтобы не повадно было. Рано утром все было покончено, и командиры предавались кратковременному отдыху. Некоторые еще спали, некоторые веселились, отличившиеся — упивались лаврами победы. Почти все они росли в чинах еженедельно, строили мечты о юном генеральстве и славном отдыхе с лебедушками белыми. Но, конечно, прежде всего, нужно дочиста смести с русской земли — неслыханную смуту, воле-своеволье.

Однако не спал и не дремал сам Бебутов. Две недели пробивался он со своей частью к дому, — а дома, в дивном, некогда великолепном белом замке, — ждет его пустота и ужас, потому что все разворовано громилами и уже давно пропала без вести его княгиня. Пожилой, испытанный князь-воин был умен довольно, чтобы знать трусливый род рабов, когда рабы в толпе. Он знал, что все военные удачи опьяняют и усыпляют бдительность, но никогда не дремлет трусость и не ошибается предательство. Он знал, что главное искусство полководца — не давать солдатам случая и права быть толпой, хоть на минуту. И потому-то, не смотря на торжество победы, кое-где передовые разъезды и посты пощелкивали пулеметами, а кое-где изредка побухивали пушки. А у штабов и у связи, и особенно у полевой разведки, — весь досуг ушел на борьбу с утечкою солдат, на ловлю дезертиров и на крайне неприятную и грязную работу: короткий суд над кишмя кишащими в лесу «шпионами».

Кто бы ни попался, какие бы бумаги ни показывал, куда бы ни шел, как бы ни был одет — здесь все были переодетые разведчики врага или, идущие на сборный пункт, неистребимые повстанцы или отчаянные «комиссары» и повстанческие атаманы.

Возле шалаша, у штаба, на скрещении дорог, таких шпионов уже было больше дюжины. Среди них был рослый, бравый, хоть бородатый, Евстигней Клепин, муж Клавы.

Евстигней был ловок и хитер, хотя и простоват, но тут уж прикинулся вовсе бестолковым и безграмотным мужиком, и не то пермячьим, не то малыжско-вятским говорком надоедал усатому и уже немолодому кавалеру взводному.

— Ну, отпусти, слышь! Ну, ей Богу же, кабан убег! Кабы не убег он, будь он проклят, разве бы я сунулся сюда в такое время.

— Кабан убег, а штаны солдатские! — сказал взводный, покривив обвислые усы.

Но Евстигней не унимался. Был он хорошо грамотен, сам был на войне каптенармусом, а до войны подрядчиком на горных промыслах, а тут влез в мужичью шкуру и разыгрывал придурковатого крестьянина. Знал, что голова уже проиграна, но не хотел бараном шею подставлять. Пер вперед рогами и змеил невидимым хвостом.

— Да отродясь я не был дезертиром и в солдатах вовсе не был. Падуча меня бьет. Ей Богу! Как неприятность, так и бьет…

— А комиссаром был! — не спрашивал, а утверждал взводный и даже пригрозил: — Вот комендант придет — он те душу на изнанку вывернет.

— Ну, што зря язык трепать? Комиссаром! — передразнил Евстигней. — Да я те, хошь, сведу сейчас — вот тут верст восемь у меня хозяйство… Пусти, слышь! — приставал он, еще более настойчиво, разыгрывая ничего не понимающего в дисциплине вахлака. — Боров теперь, знаешь, чего стоит для хозяина? Забежит до вечера, его черт разыщет… А дома баба одна — время-то, видишь, какое смутное?

Взводный нахмурил выцветшие брови и стал свертывать цигарку.

Из шалаша доносился голос караульного начальника, говорившего по телефону.

Начальник корпуса князь Бебутов объезжал войска и связь передавала приказание о подготовке частей для встречи.

Взводный закурил и, пряча папироску в кулак, зорко поглядел на часовых, переступавших с ноги на ногу и державших ружья вкось и вкривь, и крикнул:

— Тут тебе не большевистская свобода! Стать, как следует!

Часовые стали по уставу. Наступила тишина, в которую изредка из лагеря врывались крики солдат:

— Егорша! Соль давай!

— Кипит?

— Какое тебе сало? Нету сала!

Один из задержанных вздохнул и пошутил:

— Вот тебе и сало — все дело стало!

Взводный вспомнил Евстигнея.