Былины

Во стольноём во городе во Киеве
У ласкова князя у Владимира
Было пированье-столованье,
Был у него, братцы, почестен пир
Про многих князей да многих бо́яров,
Да сильныих русскиих бога́тырей.
Все на пиру да пьяны-веселы,
Да все на честном потешаются.
Растешился солнышко Владимир-князь,
Погуливает по гриденке по светлоей,
По той же середе́ кирпи́щатой,
Резвыми ногами он поступыват,
Белыми руками он размахиват,
Русыми кудрями принатряхиват,
Ясными очами на всех зглядыват.
Он завидел удала добра молодца
По имени Ивана всё Горденова:
«Ты ой еси, Иван да сын Горденович!
Ты что же сидишь очень невесело?
Повеся держишь да буйну голову?
Потупя очи ясны во кирпищат пол?
Али местом тебя мы приунизили?
Али чары тебе да не доно́сили?» —
«Уж ты ой еси, солнышко Владимир-князь!
Вы местом меня да не унизили,
Да чары-те мне-ка-ва доно́сили, —
У тя все на пиру сидят поженены,
У тя красные девицы повыданы,
Один я, Иван, да холо́ст хожу,
Я холо́ст хожу да не женат живу.
Захотелось-то мне да поженитися
Во славном городе в Чернигове
У ласкова у князя у Черниговска,
На его же на любимой на дочери,
На душке Маринке Белой лебеди,
На той Маремьяне на прекрасноей».
Говорит наш солнышко Владимир-князь:
«Когда хочешь, Иван, дак женись на ей». —
«Уж ты ой еси, дядюшка родимый мой,
Ты солнышко батюшко Владимир-князь!
Одному-то мне теперь не взять будет,
Надо мне тридцать да богатырей,
Сильных русских храбрых воинов».
Говорит наш солнышко Владимир-князь:
«Ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!
Садись-ко, Добрыня, за дубовый стол,
За дубовый стол да на ремещат стул,
Пиши ярлыки да скорописчаты».
На то Добрыня не ослышался,
Да скоро садился за дубовый стол,
За дубовый стол да на ремещат стул,
Писал ярлыки да скорописчаты.

Сряжается Добрыня во чисто́ полё,

Уздает-седлает коня доброго,
Да скоро садится на добра коня,
И едет Добрыня во чисто поле,
По тем по дорогам по широ́киим
Метал ярлыки да скоры грамотки.

Соезжалися богатыри во Киев-град,

Да тридцать три ровно бога́тыря,
Ко ласкову князю на почестен пир.
Пир-от идет да о полу́пиру,
Стол-от идет да о полу́стола,
Князь-от Владимир да о полу́хмеля,
День-от идет у нас ко вечеру,
Да солнышко катится ко западу,
Княженецкая радость в полурадости.
Говорил Иван сударь Горденович:
«Ты солнышко батюшко Владимир-князь,
Ты откатывай бочки-сороковочки,
А сорок нам бочек зелена́ вина,
Двадцать нам бочек пива пьяного,
Сорок нам возов да харчу хлебного,
Давай мне товару на сорок тысячей,
Заплачу тебе, сударь, деньги полные».
На то же Владимир не ослышался:
Откатывал бочки-сороковочки,
Сорок-то бочек да зелена́ вина,
Двадцать бочек пива пьяного,
Сорок возов да харчу хлебного,
Давал же товару на сорок тысячей.
И стали молодцы да нонь сряжатися,
Скоре того да сподоблятися:
Во-первых, стар казак Илья Муромец
Со своим же он да со десяточком,
Во-вторых, Самсон сын Колыбанович
Со своим же он да со десяточком,
В-третьих, Борис сударь Горденович
Со своим же он да со десяточком,
Уздают-седлают коней добрыих
Да скоро скачут на добрых коней.
Не видали молодцев, когда на конь сели,
Да видят там — в поле курева стоит,
Скопоти́ли пески мелки сыпучие.

Скоре поется да скоре́ скажется,

Да много-то времени минуется. —
Подъезжали под славный под Чернигов-град,
Становились они на зелены́ луга,
Разоставили шатры белополотняны
От Чернигова-града за двенадцать верст,
Стали пировать да столовати же,
Стали они да думу думати:
«Кому из нас идти во Чернигов-град?
Кому же идти их нас свататься?
Послать нам Алешеньку Поповича,
Второго — Добрынюшку Микитича, —
Умеют они да честь воздать,
Честь воздать и слово вымолвить».
На то молодцы не ослышались.
Поехал Добрынюшка Микитич млад,
Другой — Алешенька Попович млад.

Едут во славен во Чернигов-град,

Ко городу едут не дорогою,
Они в город заезжают не воротами,
Скачут через стену городовую
Ко тем палатам княженецкиим,
Ко тому ко крыльцу ко прекрасному.
Скачут скоро со добрых коней
Да вяжут своих коней добрыих
Ко тому столбу да ко дубовому
За то же колечико серебряно.
Заходят они на красно́ крыльцо,
Проходят они да во новы́ сени,
Из новых сеней в гриню во столовою,
А молятся они да господу богу,
Они крест кла́дут да по-писаному,
Поклон ведут да по-ученому,
Да кланяются на все четыре стороны:
«Здравствуешь, князь Федор Черниговский!» —
«Проходите, удалы добры молодцы!
Куда идите́ да куда правитесь?» —
«Идем о доброем о деле, о сватовстве
На твоей на любимой на дочери,
На душке Маринке Белой лебеди,
На той Маремьяне на прекрасноей,
За того же за Ивана за Горденова».
Говорит им князь Федор Черниговский:
«Не Иван-то поставил еще пленочку,
Не Горденову попала в пленку уточка,
Поставил пленку Васенька Окулович,
Да Васеньке попала в пленку уточка.
Васенька Окулович весьма велик:
Промежду плечми его коса сажень,
Промежду глазми его целый аршин,
Ноги его — будто кичижища,
Руки его — как сильны граблища,
Очи его — как пивны чашища,
Уши его — как царски блюдища,
Голова у него будто пивной котел,
Да тот же котел сорока ведер».
Говорил-то Добрыня, не упадывал:
«Ты ой еси, князь Федор Черниговский!
Ты тем-то нас нынь не устра́шивай,
Самих же нас здесь тридцать бога́тырей,
Сильных русских храбрых воинов.
Ты честью нам дашь, дак возьмем с радостью,
Ты честью не дашь, мы возьмем не́честью».

Пошел-то князь Федор Черниговский

Ко своей ко дочери любимоей:
«Ты душка Маринка Лебедь белая!
Идешь ли за Ивана за Горденова?» —
«Не Иван-де поставил еще пленочку,
Не Горденову попала в пленку уточка».
А и тут-то князь Федор осержается,
Хватил-то свою да саблю вострую:
«Ссеку я тебе по плеч голову, —
Нейдешь за Ивана за Горденова?» —
«Уж ты ой еси, батюшко родимый мой!
Я не еду тепериче на их конях,
Суряди же ты мне да своего коня».
Сурядили же ее да ворона коня,
Выходила Маремьяна дочь прекрасная,
Садилась она на ворона коня,
Поехала она да на зелены́ луга
Ко тем ко шатрам белополотняным.

Встречает Иван да сын Горденович,

Берет-то ее да за белы́ руки,
Сымает ее да со добра коня,
Целует ее в уста саха́рные,
Заводит ее да во бел шатер.
Пировали-столовали трои суточки,
Оттуль молодцы да поворот дают.
Убирали шатры белополотняны,
Да скоро садятся па добрых коней,
Едут во стольный славный Киев-град.

Едут они да по чисту полю,

Им пала дорожка поперечная,
Поперечна дорожечка, кровавая,
Тут молодцы остановилися.
Говорил-то Иван сударь Горденович:
«Ты ой еси, Борис сударь Горденович!
Поедь со своим да со десяточком,
Изведай дорожечку кровавую».
На то Борис не ослышался,
Поехал со своим да со десяточком.

Поехали они да по чисту полю,

Им пала дорожка поперечная,
Поперечна дорожечка, кровавая,
Да тут молодцы остановилися.
Говорил Иван сударь Горденович:
«Ты ой еси, Самсон сын Колыбанович!
Ты поедь со своим да со десяточком,
Изведай дорожечку кровавую».
На то Самсон да не ослышался,
Уехал со своим да со десяточком.

Поехали они да по чисту полю,

Им пала дорожка поперечная,
Поперечная дорожечка, кровавая,
Да тут молодцы остановилися.
Говорил-то Иван сударь Горденович:
«Ты ой еси, старой да Илья Муромец!
Ты поедь со своим да со десяточком,
Изведай дорожечку кровавую».
Говорил-то старой да Илья Муромец:
«Ты ой еси, Иван сударь Горденович!
Ты оставь себе меньшого слугу-па́робка».
Говорил-то Иван сударь Горденович:
«Поезжай со своим со всем десяточком».
Говорил-то старой да Илья Муромец:
«Ты оставь себе меньшого слугу-па́робка».
Скричал-то Иван сударь Горденович:
«Говорят, поезжай со всем десяточком!»
На то старо́й да не ослышался,
Поехал со всем своим десяточком.

Поехал Иван сударь Горденович

Со душкой Маринкой Белой лебедью.
Заехали они да в леса темные
Да тут-то они остановилися.
Раскинули шатер белополотняный,
Легли они спать да опочив держать.

Как о ту было пору, о то время

Наехал Васенька Окулович.
Кричит-то Василий во всю голову:
«Ты ворона, ты ворона пустопёрая!
Ты та же сорока огумённая!
Куда полетел по чисту полю?
Да полно те спать, право, пора вставать».
Ото сна тут Иван пробужается.
В одной-то рубашечке без пояса,
В одних-то чулочках без чоботов
Выскакивал скоро вон на улицу,
Бежит-то ко Васеньке навстречу же.
Едет Василий на добро́м коне,
Махнул-то Василий саблей вострою,
На то же Иван да был увертливый,
Подвернулся под гриву лошадиную, —
Промахнулся-то Васенька Окулович.
Хватил-то Иван да за русы кудри
Да сдернул его да со добра коня
На ту же на матушку сыру́ землю,
Садился ему да на белы́ груди,
Расстегивал пуговки вольячные:
«Ай ты душка Маринка Лебедь белая!
Подай-ко кинжалище булатен нож
Распороть-то бы да груди белые,
Посмотреть-то бы да ретиво́ сердце».
У него, у Василья у Окуловича,
Да во рту язык вороча́ется:
«Душка Маринка Лебедь белая!
За им-то те быть, будешь служанкой слыть,
За мной-то те быть, будешь царицей слыть».

Прибежала Маремьяна дочь прекрасная,

Попутала Ивана да Горденова,
Да справился Васенька Окулович.
Скакал-то Василий на резвы ноги,
Прижимали Ивана ко сыру дубу
Да опутали во путинки шелковые:
«Да тебе сырой дуб да молода жена!»
Заходили они да во бел шатер,
Не закинули у шатра да полу правую,
Легли они спать да опочив держать.

Во ту пору было и во то время,

Прилетели из чиста поля два голубя,
Садились они да на сыро дубье,
На самые они да на вершиночки.
Увидел-то Василий да двух го́лубов,
Хватил у Ивана тугой лук,
Хватал его стрелочку каленую,
Натягивал Васильюшко тугой лук,
Стрелял-то Василий в этих голубов,
Не дошедши стрела их поворот дает,
Разлеталася Васеньке в белы́ груди,
Распорола его да груди белые,
Сомешалась его да кровь со печенью.
Да тут Василью смерть случилася.

Выходила Маремьяна из бела шатра,

Она кланялась Ивану в ногу правую:
«Прости глупу бабу во перво́й вине». —
«Спростай-ко меня да от сыра́ дуба,
Прощаю тебя да во перво́й вине». —
Распростала опутинки шелковые,
Спростался Иван сударь Горденович,
Одевается в свое да платье цветное
Да скоро садится на добра коня,
А душка Маринка за им же тут.

Поехали они да лесом темныим,

Доехали они да нонь до реченьки,
Да тут-то они остановилися.
Слез-то Иван да со добра коня:
«Ты душка Маринка Лебедь белая!
Захотелось-то мне да напитися,
Ты подай-ко-ся мне воды ключевоей».
Слезает Маремьяна со добра коня.
Берет-то Иван да саблю вострую,
Отсек он у ей да по коле́н ноги:
«А эти мне ноги-те не надобны,
Со поганым татарином оплеталися».
Отсек он у ей да по локоть руки:
«Да эти мне ручища не надобны,
Со поганым татарином обнималися».
Отсек он у ей да нос с губами:
«Эти мне губища не надобны,
Со поганым татарином целовалися».

Умывал-то Иван да руки белые,

Уехал во пещеры во великие.
Да начал Иван богу молитися.