Былины

Уж как от моря, морюшка, моря синего,
А от синего морюшка студеного,
От того от озера Маслеева
Собиралися калики, соезжалися,
Еще сорок калик да со каликою
Ко тому кресту да к Леванидову.
Они клали ведь заповедь великую,
А великую заповедь тяжелую:
«Еще кто из нас, братцы, заворуется,
Кто из нас, братцы, заплутуется,
Кто из нас, братцы, за блудом пойдет, —
И нам судить такового чтобы своим судом:
Не ходить ни к царям, ни к царевичам,
Не ходить ни к королям, ни к королевичам;
Нам копать во сыру землю по поясу,
А речист язык да тянуть теменем,
Еще очи ясные — все косицами.
Ретиво сердечушко — промежду́ плеча,
А оставить нам казненого на чистом поле».

Да пошли калики в Еруса́лим-град
Уж как господу богу помолитися,
На плакун-траве да покататися,
Во Ердань во реке да окупатися.
Уж как день они идут, они второй бредут.
А навстречу каликам ехал Владимир-князь.
Не доехал до калик да он с коня сошел,
С коня он сошел да низко клянялся:
«Уж вы здравствуйте, удалые добрые молодцы,
Уж как все ли калики перехожие,
Перехожие калики, переброжие!
Уж ты здравствуй-ко, Михайлушко сын Михайлович!
Уж ты здравствуй-ко, Дунай да сын Иванович!
Уж ты здравствуй-ко, Касьян да сын Иванович!»
Уж как тех ли калик лучше-краше нет:
Платьице на них да будто маков цвет»
А как сумочки были рыта бархата,
А подсумочья были хрущато́й камки.
Говорил тут Владимир стольнокиевский:
«Уж вы ой еси, удаленьки добрые молодцы!
Уж как спойте вы мне да Еленьской стих, —
Захотелось мне от вас послушати».
Уж как тут ли калики не ослышались.
Во сыру землю копьица испотыкали,
А на копьица сумочки исподвешали
(Уж как сумочки были да рыта бархата,
А подсумочья были да хрущато́й камки).
Садилися калики да во единый круг,
Во единый ли круг да на зеленый луг.
Запели калики да Еленьской стих[113],
Запели-закатали да только в полкрика:
А земля-та ведь мати да потрясалася,
В озерах вода да сколыбалася,
Уж как темные леса да пошаталися,
В чистом поле травка залелеяла.
Говорил тут Владимир таково слово:
«Уж вы ой еси, удалые добрые молодцы!
Полно вам петь да Еленьской стих,
Не могу я Владимир да стоючи стоять,
Не могу я Владимир да сижучи сидеть,
Не могу я Владимир да лежучи лежать,
Овалился Олеша с запяточек,
Овалился Добрынюшка у меня извозчичек»[114].
Перестали они петь да Еленьской стих.
Говорил тут Владимир стольнокиевский:
«Уж вы ой еси, удалые добрые молодцы!
Как пойдете вы мимо да красен Киев-град,
Милости просим да хлеба-соли исть,
Хлеба-соли исть да пива с медом пить
К молодой княгине да ко Опраксеи.
Я поехал на вешние тихие заводи
Я стрелять ли гусей да белых лебедей,
Маленьких пернастых да серых уточек».

Пошли тут калики да в путь-дорожечку.
Уж как день они идут, они два бредут, —
Доходят до палатушек княженецкиих,
Заходили в оградочку княженецкую
И заходили калики да ко красну крыльцу,
Ко тому же к окошечку стеклянному.
И запросили они милостину Христа-ради,
Уж как для-ради Христа царя небесного.
Запросили калики да только в полкрика:
Земля-та ведь мати потрясалася,
В озерах вода да сколыбалася,
Уж как темные леса пошаталися,
А муравленые печки помитусились,
На столах-то кушанья сплескалися.

Услыхала княгинюшка Опраксея
Со той же со печки да со муравленой
И приходила к окошечку стеклянному,
Отворяла окошечко стеклянное:
«Уж вы ой еси, удалые добрые молодцы,
Еще все ли калики да перехожие,
Перехожие калики, переброжие!
Уж как милости просим да хлеба-соли исть,
Хлеба-соли исть да пива с медом пить
К молодой княгине да ко Опраксеи».
Уж как тут калики да не ослышались,
А пошли калики да на красно́ крыльцо.
Впереди идет Дунай да сын Иванович,
Во вторых идет Михайлушко сын Михайлович,
Во третьих идет Касьян да сын Иванович, —
Еще тех ли калик да лучше-краше нет.
А ступешек до ступешка да догибается.
Заходили калики на красно́ крыльцо,
С украшёна крылечушка на новы́ сени, —
Уж как новые сени да выгибалися.
Заходили калики да во светлу грыню.
Крест они кладут по-писаному,
А поклон-от ведут да по-ученому:
«Уж ты здравствуешь, княгинюшка Опраксея!»

Заходили за столы да за дубовые,
За те же за скатерти берчатые
А за те питья да разноличные.
Попили-поели да всё покушали,
Уж как беленькой лебедушки порушали.
Выходили из-за столов из-за дубовыих,
Крест-от кладут они по-писаному,
А поклон-от ведут они по-ученому:
«Благодарствуем, княгинюшка Опраксея!»
А й говорили калики да перехожие:
«Уж вы ой еси, удалые добрые молодцы!
У нас деничек идет да ко вечеру,
Уж как солнышко катится ко западу,
А ко западу катится, ко за́кату, —
Не пора ли нам, ребятушка, опочив держать?»
Говорила им княгинюшка Опраксея:
«Развожу ли я вас всех по единому».
Разводила княгинюшка по единому,
А к себе брала Михайлушка сына Михайловича,
А к себе она взяла да во свою грыню.

Повалила на кроваточку тесовую,
На маленьки подушечки тяжелые,
Под то ли одеялышко соболиное,
Не простого соболя было, заморского.
А сама повалилась на печку на муравлену.
А случилось ночи во первом часу,
Соходила тут княгинюшка Опраксея
Со той же со печки да со муравленой
А на ту ли на кроваточку на тесовую,
На ту ли на перину да на пуховую,
А на маленьки подушечки тяжелые,
Под то ли одеялышко черна соболя,
Не простого соболя было, заморского.
Накинула на Михайлушка ручку правую,
Накинула на Михайлушка ножку правую,
Прижала она Михайлушка к ретиву сердцу:
«Уж ты ой еси, Михайлушко сын Михайлович!
Ты влюбись в меня в княгинюшку в Опраксею,
Ты останься от калик да перехожиих,
А наймись ко Владимиру во служеньице,
Уж мы станем ли с тобой да за едино жить,
А казна ли тебе будет не закрытая».
Говорил тут Михайлушко сын Михайлович;
«Ты поди-ко прочь, княгинюшка Опраксея!
У нас кладена заповедь великая,
А великая заповедь тяжелая:
Еще кто из нас, братцы, заворуется,
Кто из нас, братцы, заплутуется,
Кто из нас, братцы, да за блудом пойдет, —
Нам судить такового чтобы своим судом,
Не ходить ни к царям, ни к царевичам,
Не ходить ни к королям, ни к королевичам;
Нам копать во сыру землю по поясу,
А речист язык да тянуть теменем,
Еще очи-те ясны да всё косицами,
Ретиво ли сердечушко промежду́ плеча
И оставить казненого на чистом поле».
Осердилася княгинюшка Опраксея,
А ушла она на печку да на муравлену.

А случилося ноченьки во втором часу,
Соходила тут княгинюшка Опраксея
Со той же со печки со муравленой
А на ту же на кроваточку тесовую,
На ту же на перину да на пуховую,
Под то же одеяло да черна соболя,
А на маленьки подушечки тяжелые.
Накинула на Михайлушка ручку правую,
Накинула на Михайлушка ножку правую,
Прижала она Михайлушка к ретиву сердцу:
«Уж ты ой еси, Михайлушко сын Михайлович!
Ты влюбись в меня в княгинюшку в Опраксею,
Ты останься от калик да перехожиих,
А наймись ко Владимиру во служеньице,
Уж как станем с тобой да за едино жить,
За едино станем жить, станем любовь творить,
Золота тебе казна будет не закрытая».
Говорил тут Михайлушко сын Михайлович:
«Ты поди-ко прочь, княгинюшка Опраксея!
У нас кладена заповедь великая,
А великая заповедь тяжелая:
Еще кто из нас, братцы, заворуется,
Еще кто из нас, братцы, заплутуется,
Кто из нас, братцы, да за блудом пойдет, —
Нам судить такового чтобы своим судом,
Не ходить ни к царям да ни к царевичам,
Не ходить ни к королям, ни к королевичам;
Нам копать во сыру землю по поясу,
А речист язык да тянуть теменем,
Уж как очи-те ясны да всё косицами,
Ретиво сердечушко промежду́ плечми,
А оставить казненого на чистом поле».
А й осердилася княгинюшка Опраксея,
А ушла она на печку на муравлену.

А случилось ноченьки да во третьем часу,
Соходила со печки да со муравленой
(А заспал Михайло да богатырским сном)
И брала она братынечку серебряну,
Из которой братыни да князь с приезду пьет,
И брала его да всё ведь сумочку,
Расшила-расстегала дак все по-старому,
И клала ему братынечку серебряну,
И зашила-застегала да все по-старому.

Наутро калики да пробуждаются,
Свежей водой ключевой умываются,
Тонкой длинной шириночкой утираются
И во свое платье дорожное снаряжаются.
Поблагодарили тут княгинюшку Опраксею
И пошли они калики да во чисто поле.

А во ту ли порочку, во то время
Приезжает из чиста поля Владимир-князь,
Заезжает Владимир на широкий двор
И спрашивает княгинюшку Опраксею:
«Уж ты ой еси, княгиня моя Опраксея!
Уж как где моя братынечка серебряна,
Из которой братыни я с приезду пью?»
Говорила ему княгинюшка Опраксея:
«Уж ты ой еси, Владимир стольнокиевский!
Ночевали у нас калики перехожие,
А украли братынечку серебряну,
Из которой братынечки с приезду пьешь».

А кому ли была служебка надмечена,
А Олешеньке служебка была явлена:
«Поезжай-ко-ся, Олеша, во чисто поле,
Настиги-ко калик да на чистом поле,
Отбери у них братынечку серебряну».
Пошел Олеша на конюшен двор,
Выбирал он себе да коничка доброго,
Седлал он, уздал да коня доброго,
Подстегивал двенадцать тугих по́дпругов,
А тринадцату тянул через хребетну кость,
А не для-ради басы, да ради крепости, —
Не оставил бы добрый конь в чистом поле.
Не видели поездки богатырскои,
Только видели: в чистом поле курева́ стоит,
Курева ли стоит да дым столбом валит,
Из ушей, из ноздрей да пламя огненно.

Уж как выехал на шоломя окатисто,
Глядел-смотрел в трубочку подзорную
На все на четыре да дальные стороны
И увидел калик да на чистом поле.
Зазычал-закричал да громким голосом:
«Уж вы ой еси, калики перехожие,
Перехожие калики, переброжие!
Ночевали вы во городе во Киеве
А у ласкового у князя у Владимира, —
Украли вы братынечку серебряну,
Из которой братыни князь с приезду пьет!»
Уж как тут-то каликам за беду стало,
За великую досаду показалося:
Подождали Олешу да близко-по́близку
А схватили Олешу со добра коня,
И Олешеньке штанишечки приобтыкали,
И нахлопали жопенку сколько надобно,
И посадили Олешу на добра коня,
И привязали Олешеньку ко стременам.
Как едва-едва Олеша на коне сидит,
А идет ли конь ступью бродовою.

Выходил Владимир на высок балхон,
Смотрел он, глядел в трубку подзорную,
Увидал ли Олешу на чистом поле:
Уж как едет Олешенька не по-старому,
Не по-старому едет, не по-прежнему,
А едва-едва Олеша на коне сидит,
А идет коничек ступью бродовою.
Подъезжает к палатам княженецкиим,
Ко тому ли Олеша да ко красну́ крыльцу.
Выходил Владимир на красно́ крыльцо:
«Уж ты ой еси, Олешенька Попович млад!
Уж как что же ты едешь не по-старому,
Не по-старому едешь да не по-прежнему,
А идет ли коничек ступью бродовою?» —
«Уж ты батюшко Владимир стольнокиевский!
Уж я выехал Олеша на чисто поле,
Увидал я калик да на чистом поле,
Зазычал-закричал я громким голосом:
«Уж вы ой еси, калики да перехожие!
Ночевали вы во городе во Киеве
А у ласкова у князя у Владимира, —
Вы украли братынечку серебряну,
Из которой братыни князь с приезду пьет».
Подождали они да близко-по́близку,
А схватали меня Олешу со добра коня
И Олешеньки штанишки приобтыкали,
И нахлопали жопенку сколько надобно.
Посадили меня Олешу на добра коня,
Привязали Олешеньку ко стременам.
Я едва-едва Олеша на коне сижу,
А идет конь ступью бродовою».

Как кому ли была служебка надмечена,
А Добряне была служба-то явлена:
«Поезжай-ко-ся, Добрынюшка Микитич млад,
Уж ты знаешь, Добрынюшка, как съехаться,
Уж знаешь, Добрыня, поздороваться».
А пошел Добрыня да в конюшен двор,
Брал он себе да коничка доброго,
Седлал-уздал коня доброго,
Подстегивал двенадцать тугих по́дпругов,
А тринадцату тянул через хребетну кость
А не для-ради басы, да ради крепости, —
Не оставил бы добрый ковь в чистом поле.
А й не видели поездочки богатырскои,
Только видели: в чистом поле курева́ стоит,
Курева стоит да дым столбом валит,
Из ушей, из ноздрей да пламя огненно.

Уж как выехал ва шо́ломя ока́тисто,
Глядел-смотрел в трубочку подзорную
На все на четыре дальные стороны
И увидел калик да на чистом поле.
Он объехал дорожками посторонними,
Еще едет каликам им на стрету ведь.
Не доехал до калик, да он с коня сошел,
С коня ли сошел да низко кланялся:
«Уж вы здравствуйте, удалы добры молодцы,
Уж как все ли калики перехожие!
Ночевали вы во городе во Киеве
А у ласкова князя да у Владимира.
И не попалась ли братынечка серебряна,
Из которой братыни князь с приезду пьет?»
Уж как тут ли кадики не ослышались:
В сыру землю копьица испотыкали,
А на копьица сумочки исповешали,
Еще начали по сумочкам похаживать,
Еще начали сумки перебрасывать.
Доходят они до сумочки до Михайловой,
Расшили его сумочку, Михайлушка,
И вынули братынечку серебряну
И отдали Добрынюшке Микитичу.

И стали казнить да все Михайлушка:
Копали во сыру землю но поясу,
Речист язык тянули теменем
И очи-то ясны да все косицами,
Ретиво ли сердечушко промежду́ плеча
И оставили казненого на чистом поле.
Пошли калики да в путь-дорожечку.
Оглянулися калики в обратный путь:
Идет Михайлушко здоровехонек,
И никакое его местечко не врежоное.

Казнили калики да во второй након:
Копали во сыру землю по поясу,
Речист язык тянули теменем,
Еще очи-те ясные да все косицами,
Ретиво ли сердечушко промежду́ плеча,
А оставили казненого на чистом поле.
Пошли калики да в путь-дорожечку.
Оглянулися калики да в обратный путь:
Идет тут Михайлушко все по-старому,
Никакое его местечко не врежоное.

Подождали калику да близко-по́близку,
Казнили калики да в третей након:
Копали во сыру землю по поясу,
Речист язык тянули теменем,
Еще очи-те ясны да все косицами,
Ретиво ли сердечушко промежду плеча.
А оставили казненого во чистом поле.
И пошли калики в Еруса́лим-град.
Оглянулися калики да в обратный путь:
А идет Михайлушко все по-старому,
Никакое его место не врежоное.

Подождали калики да близко-по́близку,
Еще тут ли калики да испугалися,
Стали у Михайлушка все выспрашивать
И стали у Михайловича все выведывать:
«Уж ты ой еси, Михайлушко сын Михайлович!
Уж как тебе попался братынечка?»
Говорил Михайлушко сын Михайлович:
«Я не знаю, как попалася братынечка.
Ночевали мы во городе во Киеве
У ласкова у князя у Владимира:
Ой как случилося ноченьки во первом часу,
Соходила тут княгинюшка Опраксея
Со той со печки со муравленой
На ту жа на кроваточку на тесовую,
На маленькие подушечки тяжелые,
Под то ли одеялышко соболиное,
Не простого соболя было, заморского,
Накинула на меня ручку правую,
Накинула на меня да ножку правую,
Прижала она меня да к ретиву сердцу:
«Уж ты ой еси, Михайлушко сын Михайлович!
Ты влюбись в меня в княгиню во Опраксею,
Останься от калик да перехожиих,
А наймись ко Владимиру во служеньице,
Еще станем мы с тобой да за едино жить,
За едино станем жить, станем любовь творить,
Золота тебе казна будет не закрытая».
Не согласился с княгинюшкой Опраксией, —
Осердилася княгинюшка Опраксея,
Ушла она на печку на муравлену.
А случилося ночи да во втором часу,
Соходила тут княгинюшка Опраксея
Со той со печки со муравленой
На ту ли на кроваточку тесовую,
На те ли на подушечки тяжелые
А под то ли одеялышко соболиное,
Не простого соболя было, заморского,
Накинула на меня ручку правую,
Накинула на меня да ножку правую,
Прижала она меня да к ретиву сердцу:
«Уж ты ой еси, Михайлушко сын Михайлович!
Ты влюбись в меня в княгинюшку в Опраксею,
Останься от калик да перехожиих,
А наймись ко Владимиру во служеньице,
Уж как станем мы с тобой да за едино жить,
За едино станем жить, станем любовь творить,
Золота тебе казна будет не закрытая».
Говорил я княгинюшке Опраксеи:
«Ты поди-ко прочь, княгинюшка Опраксея,
У нас кладена заповедь великая,
А великая заповедь, тяжелая:
Кто из нас, братцы, да заворуется,
Кто из нас, братцы, да заплутуется,
Еще кто из нас, братцы, за блудом пойдет, —
Нам судить такового чтобы своим судом,
Не ходить ни к царям да ни к царевичам,
Не ходить ни к королям, ни к королевичам;
Нам копать во сыру землю по поясу,
Речист язык да тянуть теменем,
Еще очи-те ясны да все косицами,
Ретиво сердечушко промежду плеча
И оставить казненого на чистом поле».
Осердилася княгинюшка Опраксея
И ушла она на печку на муравлену.
А случилося ночи да во третьем часу,
Как заспал я Михайлушко крепким сном,
Положила она, должно быть, по на́сердке».

И падали калики да перехожие
Тому же Михайлушку Михайловичу,
И падали ему да во резвы ноги:
«Ты прости нас, Михайлушко, во первой вине,
Прости нас, Михайлушко, во второй вине,
Прости нас, Михайлушко, во третьей вине».

Пошли тут калики да во чисто поле.
Пришли они калики в Еруса́лим-град.
Уж как господу богу они помолилися,
На плакун-траве они окаталися,
Во Ердане во реке да окупалися.
Еще тут ли калики все преставились.