Былины

Во стольном во городе во Киеве,
У ласкова князя да у Владимира
Тут и было пированье-столованье
Про русских могучих про богатырей,
Про думных-то бояр да толстобрюхиих,
Про дальних купцов-гостей торговыих,
Про честных жен да про купеческих,
Про злых-то полениц да преудалыих,
Да про всех крестьян православныих.
Как день-от идет нынче ко вечеру,
Как солнышко катится ко западу,
А столы-то стоят да полустолом,
Да и пир-от идет да полулиром.
Как все ли на пиру да напивалися,
Все-то на честном да пьяны-веселы,
И все ли на пиру прирасхвастались,
Как все-то тут да приразляпались:
Как иной-от хвастат своей силою,
А иной-от хвастат своей сметкою,
А иной-от хвастат золотой казной,
А иной-от хвастат чистым серебром,
А иной-от хвастат скатным жемчугом,
А иной-от домом, высоким теремом,
А иной-от хвастат добрым конем;
Уж как умной хвастат старой матерью,
Кабы глупой-от хвастат молодой женой.
Как князь-от стал по полу похаживать.
С ножки на ножку переступывать,
Сапог о сапог сам поколачиват,
Гвоздёк о гвоздёк да сам пощалкиват,
Белыми руками да сам размахиват,
Злачеными перстнями да принабрякиват,
Буйной головой да сам прикачиват,
Желтыми кудрями да принатряхиват,
А ясными очами да приразглядыват,
Тихо-смирную речь сам выговариват, —
Как все тут нонь приумолкнули,
Все-то тут нонь приудрогнули:
«Ох вы ой еси, два брата родимые,
Вы Лука да Матвей дети Петровичи!
Уж вы что сидите будто не веселы?
Повеся вы держите да буйны головы,
Потопя вы держите да очи ясные,
Потопя вы держите да в мать сыру землю,
Разве пир для вас да нечестен был?
Да подносчички для вас были не вежливы,
А не вежливы были да не очестливы?
Уж как винны-то стаканы да не дохо́дили,
Али пивные чары да не доно́сили?
Золота ли казна у вас потратилась?
Али добры кони да приуезжены?»
Говорят два брата, два родимые:
«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!
А пир-от для нас, право, честен был,
А подносчички для нас да были вежливы,
Уж как вежливы были и очестливы,
Как винные стаканы нам доно́сили,
Как пивные чары да к нам дохо́дили,
Золотая казна у нас не потратилась,
Как и добрых нам коней не заездити,
Как скатен нам жемчуг да не выслуга,
Как чистое серебро не по́хвальба,
Как есть у нас дума да в ретивом сердце:
Как есть у нас сестра да все родимая,
Та же Анастасья да дочь Петровична,
А никто про нее не знат, право, не ведает,
За семими-то стенами да городовыми,
За семими-то дверьми да за железными,
За семими-то замками да за немецкими».

А учуло тут ведь ухо да богатырское,

А завидело око да молодецкое,
Тут ставает удалой да доброй молодец,
Из того же из угла да из переднего,
Из того же порядку да богатырского,
Из-за того же из-за стола середнего,
Как со той со лавки, с дубовой доски,
Молодой Алешенька Попович млад.
Он выходит на се́реду кирпищат пол,
Становился ко князю да ко Владимиру:
«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!
Ты позволь-ко, позволь мне слово вымолвить,
Не позволишь за слово ты казнить меня,
Ты казнить, засудить да голову сложить,
Голову-то сложить да ты под меч склонить».
Говорит-то тут Владимир-князь:
«Говори ты, Алеша, да не упадывай,
Ни единого ты слова да не уранивай».
Говорит тут Алешенька Попович млад:
«Ох вы ой еси, два брата, два родимые!
Вы Лука да Матвей дети Петровичи!
Уж я знаю про вашу сестру родимую, —
А видал я, видал да на руке сыпал,
На руке сыпал, уста целовывал».
Говорят-то два брата, два родимые:
«Не пустым ли ты, Алеша, да похваляешься?»
Говорит тут Алешенька Попович млад:
«Ох вы ой еси, два брата, два родимые!
Вы бежите-ко нынь да вон на улицу,
Вы бежите-ко скоро да к своему двору,
К своему вы двору, к высоку терему,
Закатайте вы ком да снегу белого,
Уж вы бросьте-кось в окошечко косящато,
Припадите вы ухом да ко окошечку,
Уж как что ваша сестра тут говорить станет».

А на то ребята не ослушались,

Побежали они да вон на улицу,
Прибежали они да к своему двору,
Закатали они ком да снегу белого,
Они бросили Настасье во окошечко.
Как припали они ухом да ко окошечку,
Говорит тут Настасья дочь Петровична:
«Ох ты ой еси, Алешенька Попович млад!
Уж ты что рано идешь да с весела пиру?
Разве пир-от для тебя не честен был?
Разве подносчички тебе были не вежливы?
А не вежливы были да не очестливы?»
Кабы тут-то ребятам за беду стало,
За великую досаду показалося,
А хотят они вести ее во чисто поле.

Как тут-то Алешеньке за беду стало,

За великую досаду показалося:
«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!
Ты позволь мне, позволь сходить посвататься,
Ты позволь мне позвать да стара казака,
Ты позволь мне — Добрынюшку Никитича,
А ребята-те роду ведь вольного,
Уж как вольного роду-то смиренного».
Уж позволил им солнышко Владимир-князь.
Побежали тут ребята скоро-наскоро,
А заходят во гридню да во столовую,
Они богу-то молятся по-ученому,
Они крест кладут да по-писаному,
Как молитву говорят полну Исусову,
Кланяются да на все стороны,
А Луке да Матвею на особицу:
«Мы пришли, ребята, к вам посвататься,
Кабы честным порядком с весела пиру,
А не можно ли как дело сделати?
А не можно ли отдать сестру родимую?»
Говорит тут стар казак Илья Муромец:
«Не про нас была пословица положена,
А и нам, молодцам, да пригодилася:
Кабы в первой вине да бог простит,
А в другой-то вине да можно вам простить,
А третья-то вина не надлежит еще».
Подавал тут он ведь чару зелена вина,
Не великую, не малу — полтора ведра,
Да припалнивал меду тут сладкого,
На закуску калач да бел крупичатый;
Подавают они чару да обема́ рукми,
Поблизешенько они да придвигаются,
Понизешенько они им да поклоняются,
А берут-то братья чару единой рукой,
А как пыот-ту де чару к едину духу,
Кабы сами они за чарой да выговаривают:
«А обмыло наше да ретиво сердце,
Взвеселило у нас да буйну голову».
Веселым-де пирком да они свадебкой,
Как повыдали сестру свою родимую,
За того же Алешеньку Поповича.