Былины

Ай во стольном во городе во Киеве
Ай у ласкова бы князя у Владимира
Заводилось пированьице, почестен стол
Да для многих князей да многих бояров,
Да для сильных могучих да богатырей,
Да для всех полениц да преудалыих,
Да про всех купцов-гостей торговыих,
Да про тех бы казаков да со тиха Дона,
Да про тех бы калик да перехожиих,
Перехожиих калик да переброжиих.
Еще все бы на пиру да напивалися,
Еще все бы на честном пиру наедалися
Еще все бы на пиру были пьяны-веселы.
Да один на пиру сидит — не пьет, не ест,
Он не пьет, не ест да он не кушает,
Еще белой-то лебедушки да все не рушает,
Еще серыми гусями да не закусыват.
Да Владимир-князь по грынюшке похаживат.
Он ведь с ножечки на ножку переступыват,
Он сапог бы о сапог сам поколачиват,
Еще белыми руками да приразмахиват,
Да златыми-то перстнями все нащалкиват,
Да русыми-то кудрями принатряхиват,
Да из уст тако слово да выговариват:
«Еще все ведь на пиру сидят пьяны-веселы,
И все пьют-то, сидят да все-то кушают,
А один на пиру сидит, да не пьет, не ест,
Он не пьет, не ест, сидит да не кушает,
Еще белой-то лебедушки да не рушает».
Да Владимир таку речь да выговариват:
«Уж ты ой еси, Данило да сын Игнатьевич!
Ты не пьешь, не ешь, сидишь да не кушаешь,
Уж ты белой-то лебедушки да не рушаешь,
Еще серыми гусями да не закусывашь.
На меня ли ты на князя да лихо думаешь?
На мою ли ты на княгинюшку да Опраксию?»
Говорил-то Данило да таково слово:
«Уж ты батюшко Владимир стольнокиевский!
Ты позволь же ты мне да слово молвити,
Слово молвити мне да речь гово́рити.
Не изволь же ты за слово скоро ска́знити,
Не садить бы меня во темные по́гребы,
Не ссылать бы во ссылочки во дальние.
Ты спусти-ко-ся, Владимир, да в три мона́стыря,
Да во те же монастыри душу спасти,
Да постричься во платье во черное,
Ай во те же во схимушки во спасеные:
Как и смолоду у мня много было бито-граблено,
Занапрасно много крови было проливано».
Говорил ему Владимир да таково слово:
«Уж ты ой еси, Данило да сын Игнатьевич!
Я спущу как тебя да в три мона́стыря, —
Да не будет у меня да думы крепкоей,
Да не будет у меня да слуги верного,
Да не будет стены городовоей.
Да пройдет тут славушка великая
Да по всей бы земле, по всей вселеннои,
Да пройдет эта слава в прокляту́ Орду,
Что разошлись богатыри по мона́стырям».
Говорил-то Данило да сын Игнатьевич:
«Уж ты батюшко Владимир стольнокиевский!
Еще есть у меня да чадо милое,
Чадо милое, чадышко любимое,
Еще на́ имя Михайло да сын Данилович.
Я отдам его тебе да во слу́жение, —
Еще будет он тебе да дума крепкая,
Еще будет он тебе да слуга верныи,
Еще будет стена да городовая».
Да спустил его Владимир да в три мона́стыря.

Да ушел-то Данилушко в три мона́стыря

Да постригся во платьице во черноё,
Да во те же во схимушки спасёные.
Разошлась тут славушка великая
Да по всей земле, по всей вселенныи,
Да ушла эта славушка в прокляту Орду.

Да во ту же пору было да во то время

Из-за моря, моря да моря синего,
Из-за поля, поля да поля чи́стого
Поднимался вор-собака Кудрева́нко-царь
Под тот же да под красен Киев-град
Со любимым своим зятелком со Ко́ньшиком,
Со любимым своим шурином со Ко́ршуном.
Да под Коньшиком силы да сорок тысячей
Да под Коршуном силы да двадцать тысячей,
Под самим-то под собакой да числа сметы нет.
Еще ехали они да по чисту полю,
По тому же по раздольицу широкому;
Еще выехали на шо́ломя окатисто,
Па окатистое на шо́ломя, на увалисто.
Как неверная земля да потаилася,
Как ведь русская земля возременилася.
Приближалися на луга на княженецкие,
Становили шатры да чернобархатны.

Ай да садился Кудреван да на ременчат стул

Да писал-то ярлыки да скорописчаты.
Еще строго ведь он да написывал,
Построжае он того да запечатывал,
Он печатал-набивал да красным золотом.
Еще просит у Владимира да красён Киев-град:
«Ты добром нам дашь, дак мы добром возьмем,
Без бою ведь, без драки да всё без се́ченья,
Без того же кроволитьица великого;
Ты добром нам не дашь, мы за боём возьмем.
Уж мы силой возьмем да богатырскою
Да уж страстью возьмем да татарскою».
Говорил Кудреван да таково слово:
«Уж вы ой еси, пановья мои улановья!
Еще все мои мурзы-татаровья!
Еще кто из вас съездит да в красен Киев-град
Да свезет ярлыки да скорописчаты?
Еще съездил бы во город да не дорожкою,
Да заехал бы во город да не воротами,
Да заехал бы через стену да городо́вую,
Мимо круглыя башни да науго́льныя?»
Еще большой-то хоронится за среднего,
Еще средний-то хоронится за меньшего,
Да от меньшего Кудреванищу ответу нет.
Говорил-то Кудреван да во второй након:
«Уж вы ой еси, пановья мои улановья!
Еще все мои мурзы, все татаровья!
Еще кто из вас съездил бы в красен Киев-град
Да свез бы ярлыки да скорописчаты
Ко тому же ко князю да ко Владимиру?
Еще съездил бы во город да не дорожкою
Да заехал бы во город да не воротами,
Через ту же стену да городовую,
Мимо круглыя башни да наугольныя?»
Еще большой-то хоронится за среднего,
Еще средний-то хоронится за меньшего,
Да от меньшего Кудревану ответу нет.
Говорил Кудреванко во трете́й након:
«Уж вы ой еси, пановья мои ула́новья!
Еще все вы мурзы, все тата́ровья!
Еще кто бы из вас съездил в красен Киев-град?
Еще съездил бы во город да не дорожкою
Да заехал бы во город да не воротами,
Через ту через стену да городовую,
Мимо круглыя башни да наугольныя?»
Ай выставал-то Панище да маломощноё,
Еще брал ярлыки да скорописчаты;
Он уздал, седлал да коня доброго
Он накладывал уздицу все тесмяную,
Он накладывал седелышко черкальскоё,
Он застегивал двенадцать тугих подпругов,
Как тринадцату тянул через хребетну степь
Да не ради басы, да ради крепости, —
Не оставил бы добрый конь да во чистом поле,
Да не заставил бы ходить да в поле пешего.
Только видели его, как коня седлал,
Ай коня седлал да в стремена ступал, —
Только видят: в чистом поле курева стоит,
Курева стоит да дым столбом валит.

Не поехал ведь он полем да не дорогою,

Да заехал он во город да не воротами:
Конь скакал через стену да городовую,
Мимо круглыя башни да наугольныя.
Становил он коня да у красна́ крыльца,
Не приказана поставил да не привязана,
Не разуздана оставил да не расседлана.
Сам-то он пошел да на красно крыльцо,
Со красного-то крыльца да на новы́ сени.
У ворот он не спрашивал приворотников
Да у дверей-то не спрашивал придверников.
Отпирал он двери да со крюков на́ пяту,
Запирал он двери да крепко-накрепко:
Во дверях-то ободверинки смитусились,
Еще печеньки-муравленки посыпались.
Вынимал он ярлыки скорописчаты,
Клал ярлыки на белоду́бов стол,
Еще сам говорил да таково слово:
«Уж ты ой еси, Владимир стольнокиевский!
Ты бери-ко ярлыки да распечатывай,
Распечатывай ты и сам просматривай».
Владимир-князь распечатывал да просматривал,
Он читал ярлык да слезно всплакивал, —
Еще строго ярлыки написаны,
Построжей того были запечатаны;
Еще просит Кудреван да красен Киев-град
Без бою ведь, без драки, все без се́ченья,
Без того же кроволитьица великого:
«Ты добром нам дашь, дак мы добром возьмем,
Ты добром не отдашь, да за боём возьмем.
Еще божьи-те церкви мы под дым спустим,
Еще золото и се́ребро повыграбим,
Красных девушек выгоним толпицами,
Молодых-то молодиц да табуницами,
Еще князю я Владимиру голову срублю,
А княгинюшку Опраксию за себя возьму».
Брал Владимир мису все серебряну,
Насыпал он ведь мису да красна золота.
Да просил он сроку все на круглый год,
Ведь он дары-те берет да челом не бьет,
Да челом-то не бьет да головы не гнет,
Не дават ему сроку все на круглый год.
Да просил его сроку все на полгода.
Не дает ему Панище и на полгода
Да во городе во Киеве покаяться
Да на ратное дело принаправиться.
Насыпал ему втору мису чиста серебра:
«Ты возьми-ко-ся, Панище маломощное!»
Он дары-те берет да все челом не бьет.
Да просил Владимир сроку на три месяца.
Еще дал ему сроку на один месяц.
Отправлялся Панище да в обратный путь.

Собирал-то Владимир да почестен пир

Для многих-то князей, для многих бо́яров,
Да для сильных могучих бога́тырей,
Да для тех полениц преудалыих,
Да про всех купцов-гостей торговыих,
Да про многих казаков со тиха Дона,
Да про всех-то калик да перехожиих,
Перехожиих калик да переброжиих,
Да про всех-то крестьян чернопа́шенных.
Еще пир-от идет да не наве́селе,
Еще тихая беседа не на радостях.
Да Владимир-князь по грынюшке похаживат,
Из уст такое слово выговариват:
«Уж вы ой еси, вы князи да думны бо́яра
И все сильные могучие богатыри,
Еще все же поленицы да преудалые,
Еще все вы купцы-гости торговые,
Еще многие казаки да со тиха Дона!
Пособите-ко мне думу думати,
Думу думати да совет советовать.
Еще кто бы из вас съездил да во чисто́ полё
Ко тому же царищу да Кудреванищу?
Еще кто бы его силу на счет возьмет,
На счет возьмет да все на гра́мотку,
Пересметил бы ту силу да кто на сабельку
Да поставил бы ту смету перед мое лицо,
Перед мое-то лицо да княженецкоё?»
Еще большой-то хоронится за среднего,
Еще средний-то хоронится за меньшего,
Да от меньшего Владимиру ответу нет.

Из-за того из-за стола из-за окольного,

Со той же скамеечки да белоду́бовой,
Из того-то из местечка из нижнего,
Из нижнего места да богатырского
Выставал удалой да добрый молодец,
Еще на́ имя Михайло да сын Данилович.
Как ставал-то он да на резвы ноги,
Говорил-то он да таковы речи:
«Уж ты батюшка Владимир стольнокиевский!
Благослови-ко меня съездить во чисто полё
Да побиться-подраться со татарами».
Говорил ему Владимир таково слово:
«Уж ты ой еси, Михайло да сын Данилович!
Еще ты ведь нонче да малешенёк,
Умом-разумом, Михайлушко, глупешенёк,
Еще от роду Михайлушку семнадцать лет.
Еще кто бы съездил да опричь тебя».
Большой тут хоронится за среднего,
Средний-то хоронится за меньшего,
Да от меньшего Владимиру ответу нет.
Ай ставал-то Михайло да на резвы ноги,
Говорил-то Михайло да таково слово:
«Уж ты батюшко Владимир стольнокиевский!
Уж ты дай мне благословленьице великоё
Еще съездить бы мне да во чисто полё
Побиться-подраться да со татарами».
Благословил его Владимир стольнокиевский.

Да пошел Михайлушко со честна пиру.

Он ведь брал уздечку да тесмяную,
Еще брал он седелышко черкальское
Да пошел Михайлушко на конюшен двор.
Он ведь брал, уздал себе коня доброго,
А накладывал уздечку да тесмяную,
Да накладывал седелышко черкальскоё,
Да застегивал двенадцать тугих по́дпругов,
Как тринадцату тянул через хребётну степь
Да не ради бы басы, да ради крепости,
Еще ради опору да богатырского, —
Не оставил бы добрый конь да во чистом поле,
Не заставил бы ходить да в поле пешего.
Обуздал он, обседлал коня да доброго,
Он легко-скоро скакал да на добра коня,
Да поехал наш Михайло во чисто́ полё.
Да не видят поездки да богатырскои, —
Только видят: во чистом поле курева стоит,
Курева стоит да дым столбом валит.

Едет же Михайлушко по чисту полю,

По тому же раздольицу по широкому,
А едучи-то Михайлушко прираздумался:
«Я поехал бы нонь да во чисто полё
Да побиться-подраться со татарами».

Оворачиват своего коня доброго

Да поехал он тут в обратный путь
Да ко своему тут батюшку, к родителю.
Как приехал он да в три мона́стыря
Да к тому же к Данилушку к Игнатьеву.
Заходил он во келейку спасеную,
Еще падал он Данилу да во резвы ноги:
«Уж ты батюшко Данило да сын Игнатьевич!
Уж ты дай благословленьице великоё
Еще съездить бы мне да во чисто́ полё
Да побиться-подраться со татарами».
Дал ему батюшко благословленьице
Со буйной-то головы да до сырой земли.
Еще сам он Михайлушку наказывал,
Наказывал Михайлу да наговаривал:
«Уж ты ой еси, мое да чадо милоё,
Чадо милое, чадышко да любимоё!
Ты топереча поедешь да во чисто́ полё, —
Еще выедешь на шо́ломя окатисто,
На окатистое шо́ломя, на увалисто,
Соходи-ко тогда да со добра коня,
Закричи ты, зазычи да громким голосом:
«Прибежи ты со чиста поля, мой добрый конь!»
Ты бери-ко моего да коня доброго.
Если можешь им владеть, поезжай во чисто́ полё.
Обуздай, обседлай да коня доброго
Да садись ты на добра коня.
Поезжай ты на нем да по чисту полю,
Ты не правь, не сбивай да ко́ня до́брого.
Побежит мой конь да остановится, —
Соходи-то тогда со добра коня,
А раскатывай ты камешки те серые,
Отворачивай ты плиточку железную:
Тут ведь складена сбруя вся богатырская.
Надевай себе латы да кольчужные,
Бери ты себе палицу боёвую,
И бери ты себе сабельку вострую,
Ты бери копье да долгомерноё, —
Поезжай тогда, Михайлушко, во чисто полё
Еще биться-драться да со татарами.
Побивай ты полки да все окольные,
Все окольные полки да посторонние;
Ты не езди, Михайло, да в толщу-матицу, —
Тут накопаны пере́копы глубо́кие».

Да простился со батюшком со родителем

Да поехал тут Михайлушко во чисто полё
Да во то же раздольице широкоё.
Еще выехал на шо́ломя ока́тисто,
На окатистое шоломя, на увалисто,
Закричал-зазычал да громким голосом.
Прибегал из чиста поля ведь добрый конь.
Михайло брал-имал да коня доброго,
Накладывал уздицу да тесмяную,
Накладывал седелышко черкальское
И садился он да на добра коня,
И поехал Михайло да по чисту полю.
Бежал его конь да остано́вился.
Соходил наш Михайло со добра коня
Да раскатывал камешки-те серые,
Отворачивал он плиту да железную,
Открывал он тут да глубок погреб.
Вынимал он всю сбрую богатырскую,
Надевал на себя латы кольчужные, —
По грудям ему латы да худо сходятся.
Еще брал он да палицу боёвую,
Еще брал он сабельку вострую,
Еще брал он копье да долгомерноё.
Обседлал коня да крепко-накрепко:
Застегивал двенадцать тугих по́дпругов,
Как тринадцату тянул через хребётну степь
Да не ради басы, да ради крепости,
Еще ради опору да богатырского, —
Не оставил бы добрый конь да во чисто́м поле,
Не заставил бы ходить в поле-то пешего.

Да поехал наш Михайло во чисто́ полё

По тому-то он раздольицу широкому.
Да поехал Михайло в прокляту Орду
Побиться-то, подраться со татарами.
Он ведь бьет коня да по тучны́м ребрам,
Еще бьет он палицей боёвою,
Еще сам он коню да приговариват:
«Волчья ты сыть да травяной мешок!
Послужи ты мне да верой-правдою,
Верой-правдой послужи да неизменною».
Еще тут его конь да осержается
Да от матушки сырой земли да отделяется.
Да поехал он по силушке неверноей,
Побиват он полки да всё окольные
Всё окольные полки да посторонние:
На праву руку махнет, дак сделат улицей,
Ай на левую махнет, дак с переулками;
Еще вдвоё ли втроё да он конем топтал.
Воспроговорил конь да русским я́зыком:
«Уж ты ой еси, Михайло сын Данилович!
Побивай ты полки нонче окольные,
Да окольные полки все посторонние,
Ты не езди, Михайлушко, в толщу-матицу, —
У них накопаны пере́копы глубокие.
Я первую пере́копь да пере́скочу,
Я вторую-ту пере́копь пере́скочу,
Еще третью-ту пере́копь не пере́скочить».
Бьет Михайло коня да по тучны́м ребрам,
Еще бьет он палицей боёвоей,
Еще бьет его да крепко-накрепко,
Еще сам ему да приговариват:
«Уж ты конь мой, конь да травяной мешок!
Ты не хошь мне послужить да во первой након,
Верой-правдой послужить да неизменною».
Еще тут его конь да осержается,
От матушки сырой земли да отделяется.
Побивал он полки да всё окольные,
Да окольные полки всё посторонние.
На праву руку махнет, дак сделат улицей,
А на левую махнет, дак с переулками.
Наворачивал Михайло да в толщу-матицу:
Первую пере́копь конь пере́скочил,
Да вторую пере́копь конь пере́скочил,
Еще в третью пере́копь конь обрушился
Да теми же ногами задними.
Увалился наш Михайло да со добра коня.

Наскакали тут ведь пановья-улановья,

Еще все ведь мурзы и все татаровья,
Еще брали-то Михайла да за белы руки
Да опутали в опутины шелко́вые,
Привели его к царищу к Кудреянищу,
Привели ведь во шатер да чернобархатный
Да садили Михайлушка на ременчат стул.
Говорил ему тут да Кудреванко-царь:
«Уж ты ой еси, Михайло да сын Данилович!
Пособи-ко мне взять да красен Киев-град.
Еще место тебе да напроти́в меня,
Да другоё место будет подле́ меня,
Еще третьё бери да где те хочется.
Зла́то-се́ребро тебе будет не заперто,
Все сокровища тебе будут подданы».
Говорил ему Михайло сын Данилович:
«Была бы у меня да сабля вострая
Да была бы у меня палица боёвая, —
Послужил бы я да по твоей шее,
Верой-правдой послужил бы неизменною».
Говорил тут Кудреванко во второй након:
«Послужи-ко ты, Михайло сын Данилович,
Верой-правдой послужи мне неизменною,
Пособи мне взять да красен Киев-град».
Говорил-то Михайло да сын Данилович:
«Была бы у меня сабелька вострая
Да была бы у меня палица боёвая, —
Послужил бы я да по твоей шее,
Верой-правдой послужил неизменною».
Говорил тут Кудреванко во трете́й након:
«Уж ты ой еси, Михайло да сын Данилович!
Да бери ты золотой казны сколько надобно,
Еще место тебе подле́ меня,
А второё — ты садись хошь напроти́в меня,
Еще третье место, да где те хочется,
Все сокровища тебе будут подданы».
Говорил-то Михайло да сын Данилович:
«Была бы у меня сабелька во́страя
Да была бы у меня палица боёвая, —
Послужил бы я да по твоей шее,
Верой-правдой послужил бы неизменною».
Говорил царище Кудреванище:
«Уж вы ой еси, пановья мои улановья!
Еще все вы мурзы да татаровья!
Берите вы Михайла да за белы руки,
Ведите вы Михайлушка да во чисто поле
Да ко той же ко плашечке кровавоей,
Вы рубите у Михайла да буйну голову».

Еще брали-то Михайлушка за белы руки, —

Да под правую руку двадцать па́лачей
Да под левую руку двадцать па́лачей.
Повели же Михайлушка во чисто поле
Да ко той же ко плашечке кровавыи
Рубить-то у Михайла да буйну голову.
Еще тут Михайло да возмо́лился:
«Уж ты Спас да многомилостив,
Пресвятая мати божья Богородица!
Еще вы́дал меня, господи, нонече
Да татарам поганым на пору́ганье,
На поруганье татарам, на изги́ленье.
Я стоял за веру православную,
Я стоял-то за красен Киев-град,
Да за те же я за церкви за божие,
Да за те же я монастыри спасеные,
За тех же я стоял за благочестивых вдов».
Еще тут-то у Михайла силы прибыло
Еще вдвое ли втрое, ли впятеро, —
И лопнули опутинки шелковые.
Правой рукой махнул наш Михайлушко, —
Он отшиб от себя да двадцать па́лачей,
Он убил их всех да до единого;
Левой рукой махнул наш Михайлушко, —
Он отшиб от себя да двадцать па́лачей,
Он убил их всех да до единого.
Он схватил тут татарища великого,
Он схватил как татарища за ноги,
Еще стал он татарином помахивать,
Еще сам ему да приговаривал:
«Татарско-то жилье крепко, не со́рвется».
Он куда им махнет, дак сделат улицу,
А назад махнет — дак с переулками.
Услыхал ведь в чистом поле добрый конь,
Прибегал он к Михайлу скоро-на́скоро,
Да поспел он к нему нонче на́время.

Он легко-скоро скакал да на добра коня,

Брал он тут да саблю вострую,
Еще брал он палицу боёвую.
Как стал он по силе все поезживать, —
Он правой рукой махнет, — дак сделат улицей,
Он назад отмахнет, — сделат с переулками;
Да прибил он силушку неверную.
Воспроговорил конь да русским я́зыком:
«Уж ты ой еси, Михайло сын Данилович!
Уж ты съезди-ко да ко быстро́й реке,
Ты размой у меня да очи ясные:
Запечатало их кровью горячею».

Поехал наш Михайло да ко быстро́й реке,

Разъехался в калику перехожую:
Ходит он во платьице во черноем,
Во черноём платьице во мона́шеском,
Перерывает он трупы человечески,
Перерывает он да своим посохом.
Говорил ему Михайло да таково слово:
«Нельзя ходить во платьице в монашеском
Да нельзя ходить топере во чистом поле,
Да во трупах-то во человеческих.
Тебе надо бы богу все молитися
Да молиться богу в своей келейке, —
Да при старости-то надо душу спасти».
Говорил ему Данило таково слово:
«Уж ты ой еси, мальчишко да молодой свистун!
Я хвачу тебя да своим посохом,
Перерву я тебя с конем на́двоё».
Соходил тут Михайлушко со добра коня,
Падал он Данилу да во резвы ноги,
Еще сам говорил да таковы речи:
«Ты прости-ко меня да виноватого
За те же за речи все за глупые».
Еще сели они да на добра́ коня,
Поехали они да ко быстро́й реке
Да розмыли они у коня очи ясные.
Свез Михайло батюшка в три мона́стыря
Да во ту же во келейку во спасеную.
Да поехал тут Михайло на широкий двор
Ко тому же ко князю ко Владимиру.

Встречал князь Михайла все на радости,

Говорил тут Владимир таково слово:
«Уж ты ой еси, Михайло сын Данилович!
Ты ведь съездил да во чисто поле,
Сослужил ты служебку великую,
Да великую служебку тяжелую.
Да бери-ко ты, Михайло, что те надобно,
Ты бери себе нонь злато-серебро».
Говорил-то Михайло таково слово:
«Уж ты батюшка Владимир стольнокиевский!
Да нешто ведь нонче да не надобно:
Я служил-то за веру крещеную,
За крещеную за веру православную,
Я за тот стоял за красен Киев-град,
Да за те же монастыри спасеные».

Собирал Владимир да почестен пир

Для всех купцов-гостей торговыих,
Да для сильных могучих для богатырей,
Да для тех полениц преудалыих,
Для всех-то крестьянушек прожиточных.
Пир-от идет нонче навеселе,
Еще тихая беседа вся на радостях.
Еще все бы на пиру да напивалися,
Еще все бы на честном пиру наедалися.