Былины

раздается задушевный речитатив, полный глубокого сознания важности этой правды-истины и необходимости поведать ее людям. Голос у Федосовой еще очень ясный, но у нее нет зубов, и она шепелявит... Все смотрят на маленькую старушку, а она, утопая в креслах, наклонилась вперед к публике и, блестя глазами, седая, старчески красивая и благородная, и еще более облагороженная вдохновением, то повышает, то понижает голос и плавно жестикулирует сухими, коричневыми маленькими руками.

«Уж ты гой еси, родна матушка! —

тоскливо молвит Добрыня, —

Надоело мне пить да бражничать!
Отпусти меня во чисто поле
Попытать мою силу крепкую
Да поискать себе доли-счастия!»

По зале носится веяние древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле.

...Русская песня — русская история, и безграмотная старуха Федосова, уместив в своей памяти 30 000 стихов, понимает это гораздо лучше многих очень грамотных людей».[4]

В наше время услышать былину можно лишь на немногих грампластинках и магнитофонных лентах. Отделенный от музыкальной фактуры и от непосредственной обстановки исполнения, былинный текст становится текстом книжным и конечно же немало теряет: исчезли голоса певцов, нет ощущения живого течения повествования, видимого воссоздания эпической истории, утрачена непосредственная реакция слушателей. Восполнить эти пробелы в какой-то степени удастся, если чтение былин будет основываться на отчетливом понимании их музыкальной природы и на знании органических связей с музыкой всей поэтики текста и его организации.

Специфический характер этих связей обусловлен тем, что севернорусские былины, представляющие собою наиболее древнюю и художественно совершенную форму русского эпоса, — в отличие от песен, — не имели «индивидуальных» для каждого произведения мелодий, но пелись на типовые напевы: сказитель обычно владел несколькими такими напевами, по которым исполнял весь свой былинный репертуар; таким образом, одни и те же былины разными певцами исполнялись на «свои» (то есть разные) напевы. Естественно, что разнообразие напевов и их ритмическая неоднородность обусловливали конструктивное варьирование былинного стиха, который — в рамках всего эпоса — сохранял единство лишь в общих принципах.[5]

При пении былины сказитель лишь частично воспроизводил текст «по памяти», передавая заученные его части — и варьируя их, — но одновременно он как бы заново строил текст, опираясь на выработанные в ходе предшествующего обучения знания, правила, нормы. Основной единицей для него была стихотворная строка, которую он должен был уложить в соответствующий мелодический отрезок, а внутри ее определяющими были начало и конец. Вместе с тем воссоздание текста в процессе исполнения было ориентировано на гармоническую организацию строфем — стихотворных строк, связанных микротемой. Лексический набор строки, грамматическая ее структура, порядок слов при каждом новом исполнении не составляли чего-то абсолютно постоянного, певец мог их варьировать, опираясь на возможность выбора, подсказываемую знаниями эпоса и искусством сложения стиха. При этом сущность реализации микротемы оставалась неизменной, видоизменялись же ее конкретные формы. Т. Г. Рябинин, например, исполняя в разное время былину «Илья Муромец и Соловей-разбойник», постоянно варьировал отдельные стихи. П. Н. Рыбникову он пропел: «Потоптал и поколол силу в скором времени»; в записи А. Гильфердинга мы соответственно находим: «А й побил он эту силу всю великую». Следующий пример — более масштабного варьирования, когда сказитель меняет образное решение микротемы:

Серый зверь тут не прорыскиват,
Черный ворон не пролетыват.

(Запись П. Рыбникова)

Да й пехотою никто да не прохаживал,
На добром кони никто да не проезживал.

(Запись А. Гильфердинга)