Былое и дамы

Мне хочется рассказать, в чём основное содержание эссе Ницше “Рождение трагедии из духа музыки”, так потрясшего Мальвиду при первой встрече с его автором. Честно говоря, я прежде всего хочу это сделать, чтобы прояснить идеи этого гениального безумца — или безумного гения — для самой себя. Потому что с первого взгляда трудно понять смысл этого труда. Несомненно, Ницше писал очень красиво, но страшно неупорядоченно, так что может быть не случайно его назначили профессором филологии, а не профессором философии.

В этом эссе, изданном в 1872 году, Ницше изложил свой взгляд на дуалистическую природу искусства. Утверждая, что древние греки нашли в искусстве противоядие от безнадёжного пессимизма, порождаемого бессмысленной реальностью, Ницше спорит со всей немецкой эстетической традицией, оптимистически трактовавшей древнегреческое искусство как гармоничное и светлое. Ницше же видит в греческом искусстве постоянную борьбу между двумя началами, между двумя типами эстетического переживания, которые он называет аполлоническим и дионисийским. Он впервые говорит о другой Греции — дионисийской, трагической, опьяненной мифологией.

Аполлоническое начало, по Ницше, являет собой порядок, гармонию, спокойный артистизм, и порождает пластические искусства — живопись, архитектуру, графику, в то время, как дионисийское начало — это опьянение, забвение, хаос, экстатическое растворение личности в массе, рождающее непластическое искусство — прежде всего музыку. Особенно такую, как музыка Рихарда Вагнера. Осуждая все чрезмерное, непропорциональное, аполлоническое начало противостоит дионисийскому, как искусственное противостоит естественному. Тем не менее, эти два начала неотделимы друг от друга, всегда действуют вместе. Они борются, по мнению Ницше, в душе художника, и всегда присутствуют в любом художественном произведении.

При переиздании этого эссе в 1886 году Ницше снабдил его подзаголовком «Эллинство и пессимизм».

ДНЕВНИК МАЛЬВИДЫ

Я в отчаянии, душа моя полна скорби и ужаса. Горе мне, горе! Случилось нечто невероятное, невообразимое — маленькая дочка Искандера Лиза покончила жизнь самоубийством! Повесилась! Страшно представить — сунула кудрявую головку в петлю и оттолкнула ногами стул, чтобы грубая веревка впилась в ее нежную тонкую шейку. У меня даже мелькнула крамольная мысль — какое счастье, что Искандера нет в живых, и он никогда об этом не узнает.

Зачем, зачем она это сделала? Говорят, от несчастной любви к какому-то пожилому господину, который вполне годился ей в отцы. Не странно ли — в семнадцать лет? Мне кажется, что ее душа была подготовлена к самоубийству надрывной драмой ее детства. Я не могу не винить в ее смерти ее несчастную мать, превратившую жизнь всей семьи в сущий ад.

В доме Герцена все жили на краю пропасти, особенно дети. Вся эта ложь, вечные секреты, о которых все догады-вались, вечные бегства и возвращения, вечные истерики и угрозы на фоне страшных эпилептических припадков Огарева, который считался ее отцом, — как они изломали её детскую душу! Страшно представить, что стало бы с Оленькой, если бы я не умыкнула ее из Лондона и не перехитрила бы Искандера, постоянно обещая вскорости ее вернуть.

А вот бедной Тате жизнь все-таки сломали! Совсем юной она сбежала от отца и Натали ко мне во Флоренцию, хоть меня недолюбливала с самого первого нашего знакомства. Я помогала ей, как могла, и старалась создать вокруг неё семейный уют, но она ревновала меня к Ольге, а Ольгу ко мне. Иногда она ездила проведать отца и всегда возвращалась из этих поездок хмурая и подавленная.

Как-то осенью у нее началось тяжелое нервное заболевание. Искандер примчался из Парижа во Флоренцию и застал дочь в полубреду. Он увез ее в Специю, к морю, в тишину, и постепенно привел в чувство. Правда, она не сразу пришла в нормальное состояние, но страхи прошли, и возвратился кроткий, светлый взгляд. Однако, с восстановлением памяти развилась у нее грусть и мрачное настроение.

Огарев однажды показал мне её письмо, написанное ему в том же декабре: “Вчера был день твоего рождения, милый, дорогой мой Ага, я думала о тебе, хотела тебе писать, но не удалось, голова моя не вела себя хорошо. Ты себе представить не можешь, какая у меня путаница иногда в мозгу. Я сама себя потеряла; я искала себя во всех веках и столетиях, во всех элементах; словом, я была всем на свете, начиная с газов и эфира, я была огонь, вода, свет, гранит, хаос, всевозможные религии… По минутам я очень страдала — сперва за других; всех мучили, а потом принялись за меня; сколько раз меня убивали, не перечтешь!”

Я содрогаюсь при мысли о том, сколько страданий пришлось пережить этой девочке, так рано потерявшей мать и прошедшей через невыносимый ад герценовского дома. Она не в пример Ольге всегда очень любила отца, и его неожиданная смерть была для неё страшным ударом.