Былое и дамы

Мальвида не ошиблась — Лу ему отказала, объяснив, что больше всего на свете она дорожит своей свободой. Сегодня она бы сказала ему: “Мечта миллионов не может принадлежать одному человеку”.

ЛУ

“Нет, нет! Не может быть!” — воскликнула Лу, открыв телеграмму от Фридриха. Она не могла поверить своим глазам — он, который так умолял ее обязательно приехать к нему после фестиваля, он, который так жаждал хоть пару недель пробыть с нею наедине, теперь телеграфно объявлял, что отказывается ее видеть. Она никак не могла понять, что с ним стряслось — ведь когда она согласилась навестить его в лесной деревушке Таутенбург, где он прятался от мира, он написал ей: “Теперь небо надо мной надолго стало безоблачным!” Какие же облака затмили ему солнце?

Он, правда, намекает на какой-то известный ему европейский скандал, но она никакого скандала не могла припомнить, а если такой и был, то при чем тут она? И почему из-за какого-то скандала, пусть даже европейского, он хочет лишить себя ее общества, которым совсем недавно так дорожил?

Лу терпеть не могла, когда от нее чего-то требовали, но еще больше она не терпела, когда ей в чем-нибудь отказывали. Кроме того, она похвасталась многим в Байройте, что сразу после фестиваля отправляется на встречу с Ницше, вызывая этим, как ей казалось, всеобщее уважение. Ей льстило, что такие признанные авторы философских трактатов как Ницше и Ре ищут ее общества.

А теперь, как только распространится весть о том, что Фридрих не желает ее видеть, — а такие вести распространяются быстрее лесных пожаров, — она станет объектом жестоких насмешек. Как будут радоваться завистливые дамы, и без того готовые выцарапать ей глаза за внимание к ней Жуковского! Как будут хихикать за ее спиной их пустоголовые мужья, умирающие от зависти при виде красавчика Жуковского, ведущего ее под ручку!

Этого нельзя допустить. Ни в коем случае нельзя! И она решила действовать. Быстро, четко и безотказно, как могла только она.

Она немедленно отправила Ницше телеграмму, в которой красочно описала ту страшную боль, которую испытала, получив его отказ от ее приезда. И, утерев слезы, скромно вопрошала, чем она заслужила столь суровую немилость. При виде такого смирения сердце Ницше дрогнуло и он ответил, что ему больно от боли, которую он причинил ей. И он, так и быть, позволяет ей приехать к нему на пару недель. И она кротко согласилась приехать, хоть поклялась в душе, что больше это не повторится.

Мало понимая психологию женщин, Фридрих предложил Лу отправиться к нему в компании его сестры Элизабет. Худшего варианта он придумать не мог.

Жуковский все же пошел провожать Лу на вокзал, несмотря на ее твердый отказ выйти за него замуж. Пока носильщик вносил в вагон ее чемодан, она стояла в тамбуре и махала Жуковскому левой рукой, правой прижимая к груди подаренный им на прощанье букет белых лилий. Когда поезд тронулся, она задумчиво открыла дверь в купе, все еще прижимая к груди душистый букет, заботливо обернутый Жуковским в мокрую марлю и вставленный в большой стакан. Она вошла и чуть не упала, сраженная сверлящим взглядом Элизабет, затаившейся в полутьме вагона.

Не говоря ни слова, Лу поставила цветы на столик и опустилась на сиденье рядом с Элизабет. Хоть ей было неприятно напряженное соседство сестры Фридриха, это было лучше, чем, сидя напротив нее, то и дело встречаться с нею глазами. Так в полном молчании они доехали до Иены, где им предстояло назавтра пересесть на другой поезд, направлявшийся в Таутенбург.

Поднявшись с места, Элизабет потянулась за своей дорожной сумкой и как бы нечаянно смахнула букет на пол. Стакан разлетелся на мелкие осколки, и Элизабет, притворно покачнувшись, растоптала цветы каблуками.

“Ты мне за это заплатишь, подлая тварь!” — тихо сказала Лу по-русски. Опустив окно, она подозвала носильщика и быстрым шагом пошла за ним, оставив на перроне Элизабет с ее тяжелой сумкой.

Война была объявлена.

МАРТИНА

Война была объявлена, но воюющие стороны, как Сиамские близнецы, были неразрывно связаны между собой. До того, как они отправились утром одним поездом в Таутенбург, им пришлось остановиться на ночь в заказанном ими заранее номере йенского отеля.

Там разразился их первый бой.

ЭЛИЗАБЕТ

“Какая наглость! Какое бесстыдство! — Элизабет яростно заскрежетала зубами, наблюдая из окна вагона, как эта русская дылда, прижимая к груди букет белых лилий, подает Жуковскому руку для поцелуя. — И это по дороге к моему дорогому брату, перед которым она будет притворяться недотрогой! Не могу понять, что мужчины находят в этой рус-ской обезьяне? А главное, что нашел в ней мой бедный Фрицци, такой чистый, такой нежный, такой ранимый?”

В конце концов, она не выдержала и напрямик спросила русскую обезьяну, каким приворотным зельем оно опоила ее Фрицци, такого чистого, такой нежного, такого ранимого? Это было уже в отеле, где она вынуждена была спать в одной комнате с этой бесстыжей девкой, которая рассылает по всему миру мерзкую фотографию, порочащую Фрицци.