Былое и книги

«Учебник рисования» при всех его художественных пустотах имеет шансы сделаться книгой эпохальной в том смысле, что наиболее удобно обсуждать острейшие вопросы эпохи может оказаться именно в формулировках М. Кантора. А кроме того, роман – чрезвычайно провокативный вызов либеральному лагерю: о национальном поражении и мировой закулисе говорит уже не беззубый ветеран и не партийный функционер, но высокообразованный, глубокий и достаточно признанный Западом художник – трудно сделать вид, что им тоже движут невежество, зависть, тупое русофильство или карьерная корысть. Ему требуется ответить очень серьезно.

И лучше как минимум на таком же художественном уровне, какого достигает М. Кантор на своих лучших страницах – вершины пафоса всегда достигаются в монологе, вершины живописи – в гротеске. И это нормально для романа обличительного. Но где тот позитив, который могли бы противопоставить ему сами объекты обличения, интеллектуалы-западники? Где те воодушевляющие образы их самих и будущего их мира, которые могли бы насытить сердца растерянных и оскорбленных?

Если образ либерального мира и его творцов перестал чаровать сердца художников – это симптом чрезвычайно грозный… Искусство если и не зеркало, то очень чувствительный индикатор жизнеспособности того, что принято называть социальной идеей.

Культурное проклятие

Поскольку в наше время властителями душ являются шоумены, то идеи консерватизма овладеют массами не раньше, чем их начнет проповедовать Ксения Собчак. Но это мечта, по-видимому, несбыточная. Придется довольствоваться тем, что консерватором и даже реакционером себя объявил Андрей Кончаловский.

Режиссер Андрей Кончаловский и политолог Владимир Пастухов назвали свою книгу настолько вызывающе, что не захочешь, а прочтешь – «На трибуне реакционера» (М., 2007): «В наше время в России всякий, кто не либерал, тот реакционер. Мы – не либералы, значит, мы – реакционеры». Их кредо: «Реакционер в России – это консерватор, то есть человек, который верит, что культура определяет политику, а не наоборот. Мы утверждаем, что свобода скована не властью, а культурой… Возможным является только тот выбор, который опирается на национальную культуру и исторические предпосылки, а не на общечеловеческие ценности, утверждающие универсальный абсолют свободы личности».

Однако В. Пастухов использует в своей половине книги такое количество внекультурных факторов, что проще сосредоточиться на «культурном детерминизме» Кончаловского, тем более что только он принадлежит к миру пятой власти – шоу-бизнеса. Его воззрения я и попробую разобрать.

Я тоже ничуть не сомневаюсь в огромной роли культуры, но все-таки, на мой взгляд, и политика может в какой-то степени влиять на культуру – и с этим, вопреки своим декларациям, в глубине души, похоже, согласен и Кончаловский.

Он возмущается, что государство не принимает никаких мер, чтобы развивать в гражданах гражданскую ответственность (с. 23), – но разве гражданская ответственность не является частью культуры? Как же может слабое управлять сильным? Он предостерегает, что деньги без культуры превращают в развалины многое, в том числе и культуру, – но ведь какую-то власть над деньгами политика все-таки имеет? Он желает, чтобы безудержная жажда наживы была умерена вмешательством государства (с. 28), – впрочем, жажда наживы, по Кончаловскому, вроде бы не входит в национальную культуру (из-за православия и обожествления царской власти). Зато нечистоплотность входит (с. 45).

Главная беда России – отсутствие буржуазии – порождена принятием православия (с. 35), – но сам-то этот выбор был актом политики? Или и он детерминировался предыдущей культурой? А отчаянный протест против кокаколонизации России на с. 43: «Куда смотрит государство?!» И ответ: власть тоже бессильна перед транснациональным гигантом… Так, значит, культуре по силам диктовать лишь государству, но не транснациональным корпорациям?

Кстати сказать, на с. 58 А. Кончаловский предлагает в России заменить тюремное заключение телесным наказанием, которое много веков действительно входило в российскую культуру. Но на сколько веков еще распространяется этот детерминизм?

А. Кончаловский признает чистой правдой слова Бердяева: «Россия – страна неслыханного сервилизма и жуткой покорности, страна, лишенная сознания прав личности и не защищающая достоинства личности» – такими нас сделал исторический процесс, крепостное право… Но введение-то крепостного права было все-таки актом политики? Или и его тоже ввела культура?

А «равнодушие нации к миллиону искалеченных русских детских душ», что для Кончаловского «самый позорный факт для нашего народа и государства», – это от культуры или от политики? Если от культуры, то бессильное перед нею государство за этот позор не ответственно; если же от политики, то как она сумела вырваться из-под власти культуры?