Былое и книги

Из чувства вины он начинает просматривать заметки покойного Олдоса и обнаруживает, что их и впрямь можно развернуть в революционные технологии извлечения энергии из солнечного света. Однако за шаг до триумфа Биэрда начинают преследовать шантажисты, коим стало кое-что известно о заметках ученика, а в решительный момент появляется еще и досрочно выпущенный Тарпин, который по-простому, по-рабочему проходится по новым солнечным батареям кувалдой, – в эту злую минуту мы и расстаемся с главным героем (финал особенно усиливает сходство с Солом Беллоу, который тоже любит оборвать лихо закрученный сюжет на полуслове). Но в романе имеются и любовные, и семейные линии, закрученные ничуть не хуже, и при этом нет ни одного персонажа, который бы не обладал собственным характером и не был сжато, но броско и остроумно выписан.

Словом, перед нами отличнейшая беллетристика. Чтобы сделать приятное литературным монархистам, могу даже прибавить: королевская. Но все-таки беллетристика. Ибо она не обладает сколько-нибудь заметным последействием. Читаешь с наслаждением, а заканчиваешь, оставаясь ровно тем же, кем начал, – не сделавшись ни умнее, ни защищеннее, а экзистенциальная защита, защита от ужаса, безобразия и скуки жизни, на мой взгляд, и есть главная миссия литературы. Роман же Макьюэна за пределами его страниц не отзывается никаким эхом.

Тогда как эхо другого английского короля – Шекспира – звучит уже века, и конца ему не предвидится до тех пор, пока у людей сохранится жажда видеть мир обиталищем могучих личностей и могучих страстей. Разумеется, было бы нелепо от каждого требовать шекспировского отзвука, но неужели не нужно ждать совсем уж никакого? Мне кажется, в литературе не может быть короля без собственного королевского эха. И я затрудняюсь сказать, есть ли собственное эхо даже у такого блестящего прозаика, как Филип Рот.

А вот, скажем, у Киплинга оно было и звучит до сих пор. Из его прекрасной одноименной биографии (М., 2011), написанной известным переводчиком Александром Ливергантом, очень ясно видно, что главная жизнь писателя протекает в его воображении. В книге, как выражались учителя литературы по поводу наших сочинений, «раскрыт» образ и Киплинга-журналиста, и Киплинга-путешественника, и Киплинга – общественного деятеля, и даже Киплинга-«человека», каким он открывался непочтительному взгляду, пока его не требовал к священной жертве Аполлон.

«Когда он раскрывает рот, чтобы рассказать забавную историю, миссис Киплинг всегда его перебивает, она убеждена, что расскажет анекдот куда лучше».

«Киплинг похож на гнома. Он добродушен, общителен, готов, судя по всему, дружить с кем угодно, но за собой следит. Следит за ним и мадам Киплинг. Женщина решительная, она так долго за ним присматривала, что прекрасно знает, как его избавить от любых невзгод – умственных, физических или духовных. Это ее работа, и справляется она с ней превосходно. Первое, что бросается в глаза, когда видишь Киплинга, – это его брови. Его тело ничего собой не представляет, зато глаза великолепны, они искрятся теплом, добротой и исключительной гордостью. Он добр ко всем нам, мы же все – лишь его тени. “Кэрри”, – говорит он, поворачиваясь к миссис К., и сразу видишь, что она для него единственный реально существующий человек. И Кэрри берет его, прижимает к груди и несет в их неуютный дом с твердыми стульями. Он же совершенно счастлив».

И совершенно ординарен.

Но лишь божественный глагол…

Он отзывается только в книгах «барда британского империализма».

Если обратиться к истокам величайшей «панамы» XX столетия – к Нобелевской премии по литературе – и рассмотреть, скажем, параллельный ряд литераторов и физиков из первой великолепной семерки, то у физиков каждое имя звенит бронзой: Рентген, Лоренц – Зееман, Беккерель – Пьер и Мария Кюри, Рэлей, Ленард, Дж. Дж. Томсон, Майкельсон. А вот у литераторов в лучшем случае бренчит ксилофон: Сюлли-Прюдом, Моммзен, Бьернсон, Хосе Эчегарай-и-Эйсагирре, Сенкевич, Кардуччи (это при жизни обнесенных Нобелевкой Толстого, Чехова, Ибсена, Золя, Марка Твена!) – и лишь у Киплинга отзывается собственное эхо: мужество и ответственность.

А если заглянуть в переведенные Ливергантом киплинговские репортажи восьмидесятых, еще не публиковавшиеся на русском языке, становится очевидным, что в «англо-индийцах» Киплинга привлекает отнюдь не деспотизм и не умение выколачивать пресловутые сверхприбыли.

«Однажды жена одного из слуг моего хозяина тяжело заболела, однако муж не пожелал везти жену в больницу, обрекая ее тем самым на верную смерть. И тогда мой хозяин, разразившись отборными ругательствами на местном наречии, пригрозил своему слуге, что если тот немедленно не отправит бедную женщину в больницу, он его высечет и в тот же день уволит без содержания. Угроза возымела действие, и женщина выздоровела».

Проявлять силу ради спасения обездоленных – вот что такое для Киплинга воспетое им бремя белых – галерника колодок то бремя тяжелей. Кому же хочется влачить эти колодки?