Былое и книги

«На протяжении пяти литературных поколений, – писал об этом «гноме» Джордж Оруэлл, сам отнюдь не «империалист», – всякий просвещенный человек презирал Киплинга, но, в конце концов, девять десятых этих просвещенных людей оказались забыты, Киплинг же по-прежнему с нами».

Прошедшие с тех пор десятилетия лишь изменили пропорцию: забыты оказались девятьсот девяносто девять тысячных.

Но Уильям Сомерсет Моэм пока еще тоже с нами. Его биография написана тем же Ливергантом, кажется, даже еще лучше, хотя и названа тоже без затей: «Сомерсет Моэм» (М., 2012). Да и жизнь Моэма с внешней (поверхностной) стороны представляется куда более увлекательной. Рождение в Париже на британской территории, воспитание в доме зажиточного, но скуповатого викария, закрытая школа при Кентерберийском соборе, заикание и хрупкое телосложение в сочетании с наградами за успехи в богословии, истории и французском, на котором он, кажется, заговорил раньше, чем на родном, – все ужасно стильно, так и хочется произнести глубокомысленно: викторианская Англия…

Затем туманная Германия, Гейдельберг, лекции Куно Фишера, но тут к биографии Моэма начинает примешиваться привкус Диккенса: одаренный юноша служит клерком в аудиторской конторе, потом ради обретения надежной профессии поступает в медицинскую школу при лондонской больнице Святого Фомы. «Я не хотел быть врачом. Я хотел быть только писателем, но был слишком робок, чтобы заявить об этом. К тому же в те времена это было неслыханное дело, чтобы мальчик из хорошей семьи стал профессиональным литератором». Зато акушером – ради всего святого, хотя бы и Фомы (меня не оставляет нелепое подозрение, что в формировании гомосексуальных наклонностей Моэма сыграла свою роль необходимость слишком близко наблюдать не зарождения, но «разрождения» любовных отношений).

С поездкой Моэма на Капри совпал нашумевший суд над «содомитом» Оскаром Уайльдом, подвергнувший знаменитого эстета не просто жестокому, но безобразному обращению: чего стоят одни только его изысканные письменные жалобы на вонь параши в камере. Да и в начале пятидесятых с компьютерным гением Аланом Тьюрингом те же англичане обошлись не лучше: ему был предложен выбор – или тюрьма, или химическая кастрация, инъекции эстрогена, якобы убивающего половое влечение (хотя, на мой взгляд, любовь порождается более психикой, чем физиологией). В итоге гениальный ученый через два года был найден мертвым в собственном доме; рядом на ночном столике лежало надкушенное яблоко, пропитанное цианидом.

Однако Моэма миновали и эти ядовитые плоды незаконной любви, он со своим многолетним возлюбленным (обаятельным и нечистым на руку шалопаем) с большим комфортом путешествовал по разным экзотическим странам, собирая материал для бесчисленных романов и новелл: его литературные заработки позволяли ему жить по-королевски, а его слава – общаться даже и с королевскими особами.

Но – в литературе королями становятся те, кто стремится быть слугой чего-то большего, чем просто отличный роман, увлекательная пьеса, великолепная новелла. Новеллы и впрямь лучшее, что осталось от поистине необозримого наследия Моэма, – «Дождь», «Записка», «На окраине империи», – и все же… Почему мастера новелл, мастера неожиданных развязок, как правило, бывают писателями второго ряда, пусть даже первыми среди вторых, как Моэм? Не потому ли, что литература все-таки не цирк, а нечто большее, ее главное дело не удивлять и развлекать, но потрясать и воодушевлять на любовь или ненависть (которая, впрочем, есть тоже оскорбленная любовь), а в итоге защищать от нашей униженности в миру и мироздании. Моэму при всем его уме, наблюдательности, изобразительном даре не хватало какого-то «во имя», пользуясь выражением Александра Блока. Марк Твен, менее всего идеолог и моралист, на склоне лет признавался, что всю жизнь проповедовал, и его книги были средством этих проповедей. А Моэм называл себя «рассказчиком историй», которыми можно с успехом украшать приятное застолье.

Его и жизнь выглядит отнюдь не служением, а на редкость приятным застольем, но эхо ее, мне кажется, давно смолкло, хотя три-четыре-пять его лучших книг и читаются, и переиздаются (Ливергант, похоже, прочел почти все наследие Моэма – снимаю шляпу). Однако нечто величественное, мне кажется, звучит лишь в названии «Бремя страстей человеческих». Жаль, сам роман, как он ни хорош, все-таки жидковат для такого царственного звучания.

А ведь главное, что остается после писателя, – его эхо.

Сердце-пустыня

«Творчество Герты Мюллер – одно из самых значительных явлений в современной немецкой литературе, – настраивает нас на почтительный лад обратная сторона болотно-зеленой обложки романа «Сердце-зверь» (СПб., 2010). – Оно отмечено многочисленными премиями, венчает которые Нобелевская премия по литературе, присужденная писательнице в 2009 году».