Былое, нынешнее, грядущее

Брана кинулась к сестрице, подняла с пола, усадила на лавку и крепко обняла, целуя.

– Родненькая моя... Мы рядом, мы тебя не оставим, – зашептала она. – А уж наши «медведицы» за Мировеюшку отомстят врагу, ох как отомстят! На кусочки его изрубят, топорами своими в кашу превратят, точно тебе говорю!..

– Ничего не осталось мне от лады моей, – сипло проговорила Ягодка, до пустоты и тусклости выплаканными глазами глядя в пространство. – Взял её костёр погребальный, некуда мне будет прийти в День Поминовения... Не прильнуть к стволу сосновому, не поглядеть в лицо родимое. И чрево моё пустое, не успели мы зачать дитятко! Ни клочка волос, ни кровинки, ничего... Всё они отняли у меня, навии эти проклятые! Ничего не оставили от лады! Ничего, Бранушка... Ни-че-го...

Не знала Брана, чем утешить сестру, стонавшую у неё в объятиях. Много, ох, много таких вдовушек плакало по всей Белогорской земле! Да и не только в ней.

Не успела Ягодка отплакать, отпричитать, как последовал новый удар: пришла весть о гибели старших сестёр-кошек Ильги.

– Да что же это такое? Что же это творится? – сухими и бескровными от горя губами бормотала та.

А у Браны только одна мысль была: как бы с их дитятком чего худого не случилось в утробе. «Уймись, хватит отнимать у нас наших родных!» – беззвучно и гневно кричала её душа этому беспощадному, прожорливому чудовищу – военной беде. Но чудовищу всё было мало. И вот – порог их дома переступила сама мастерица Твердяна.

– Не с добрыми я вестями пришла, – молвила она, снимая шапку, и её гладкая голова заблестела в отсвете масляных ламп, а косица размоталась и упала на грудь. – Брана, твоя сестрица Тихомира пала в бою. Завтра хороним её... Приходите проститься с нею.

Зубы Браны стиснулись, но ни рыка, ни стона не вырвалось у неё. Онемела душа от боли потерь и, казалось, утратила способность чувствовать. Ильга, тоже огорошенная услышанным, но взявшая себя в руки, тем временем угощала Твердяну всем, что было приготовлено к обеду. Брана опустилась на лавку у стола, пальцами вцепившись себе в волосы.

– Не могу плакать я, – глухо проговорила она. – Будто льдом меня сковало...

– Так бывает, – молвила оружейница. – Когда слишком много боли обрушится на душу, она застывает. Но это пройдёт, Бранушка. Оттает душа, оживёт сердце. Тем более, что ему есть ради кого биться. – И синеглазая кошка с чуть приметной улыбкой посмотрела в сторону Ильги, которой было уж тяжко носить своё девятимесячное чрево.

Бране казалось: не бывать этому. Не оживёт сердце, не засмеются её уста... Пусто и мёртво было в душе, когда она смотрела на ревущее пламя костра, которое пожирало тело Тихомиры... Но едва закрылись навек очи сестрицы, как открылись навстречу миру новые, пока ещё несмышлёные глазёнки. Вот только не свет они увидели, а тьму... Встрепенулось, ожило сердце Браны, сжалось от тревоги: ночью после похорон Тихомиры их с Ильгой дитя запросилось наружу. Раненым зверем ревела Ильга в бане, а женщины во главе с матушкой Крылинкой принимали у неё роды. Они заслонили рыжую кошку собой, и Брана не видела, что творилось за их спинами, когда она просунула голову внутрь, сама не своя от беспокойства.

– Иленька, ты нарочно так ревёшь, чтоб меня попугать? Ну, хватит горло-то драть, а то я ведь помру тут сейчас со страху, – дрогнувшим голосом обратилась Брана к могучей широкой спине матушки Крылинки, из-за которой виднелись только раскинутые в стороны ноги Ильги.

– А ты сама попробуй – выноси да роди! – рявкнул ей в ответ страшный, неузнаваемо звериный голос супруги. – В следующий раз ты будешь рожать... Посмотрю я тогда на тебя!

Этот неласковый ответ успокоил Брану, сердце забилось легче, ровнее, душа понемногу согревалась. Ильга огрызалась – значит, всё шло хорошо...

И окончательно оттаяла скованная панцирем горя душа, когда на руках у Браны тонюсеньким котёночьим голоском запищала малютка – та самая, из-за которой они с Ильгой так долго спорили и не могли решить, кому из них производить её на свет. Волосёнки на её головке были медно-рыжими, а глазки – цвета мышиного горошка.

– Уж прости, что мы так долго тянули с твоим рождением, – мурлыкнула Брана, грея дыханием лобик дочки – весь мокрый, в родовой смазке. И заурчала утробным смешком: – Теперь у меня два огонёчка рыженьких!

Молока у Ильги было даже слишком много, хватило бы и на двоих. Она кормила маленькую Огнянку сквозь прорезь на рубашке, а Брана, пристроившись рядом, прислушивалась к тому, как счастье струится в ней тёплым током – с каждым ударом сердца.

– Не зря наши сестрицы головы свои в бою сложили, – шепнула она супруге, целуя её в висок. – Они отдали свои жизни за её жизнь.

Ягодка не была на похоронах Тихомиры: она ещё не оправилась от предыдущего удара, и о гибели сестры ей пока не говорили. Брана с Ильгой вернулись домой уже втроём, и матушка, а теперь ещё и бабушка Добровида окутала их семью своей мудрой заботой, ненавязчивой и всегда своевременной. А вскоре рассеялась завеса туч, и землю залил яркий свет – свет близкой победы над навиями.