Былого слышу шаг

Глубоко уверен — все было именно так, но ручаться, к сожалению, не могу. Вы обратили внимание — записка осталась недатированной? В 50-м томе Полного собрания сочинений В. И. Ленина, где публикуется этот документ, указываются даты: «Написано между 1 и 13 мая 1918 г.». Владимир Ильич пишет: «…несмотря на 1.V», — следовательно, документ не мог появиться ранее 1 мая. А спустя две недели, 13 мая, Ленин по этому же поводу телеграфировал в Петроград Луначарскому, вновь упрекая в бездеятельности Малиновского, но теперь критикуя иже с ним и Анатолия Васильевича.

Таково обоснование этих дат — между 1 и 13 мая.

Мне же по-прежнему кажется, что записка была написана поздним вечером 1 мая, — она подводит своеобразный итог этому дню.

После митинга-концерта в Екатерининском зале Надежда Константиновна и Владимир Ильич отправились еще на один первомайский вечер — туда, где недавно жили — в I Дом Советов. Кстати, там исполнялись в концерте любимые Лениным песни Беранже — еще один повод вспомнить молодость, былое.

Возвращаясь ночью в Кремль, Ленин видел, как полощутся флаги, вздымаются от порывов ветра транспаранты. Словно алая заря стояла весь день над Москвой — столько было красных знамен, кумача.

Красные зори,
Красный восход…

Но вот и закончился день, который вобрал в себя и радость, и величие победы. Завтра утром Москва станет прежней. Но Москва не должна оставаться прежней — город победившей революции, столица рождающейся вновь страны.

Надписи на зданиях, памятники выдающимся революционерам — это могло бы в какой-то мере изменить лицо Москвы. Декрет о памятниках Республики приняли в Совнаркоме еще 12 апреля. Там, между прочим, говорилось не только о декорировании города к 1 Мая — с этим, слава богу, справились. Помните, предлагалось заняться памятниками — снять некоторые наиболее уродливые истуканы и поставить первые модели новых памятников на суд масс. А кроме этого — осуществить замену надписей, эмблем, названий улиц, гербов новыми, отражающими идеи и чувства революционной России… Постановить постановили, а сделать — куда уж там! — почти ничего не успели…

Ежедневная, а нередко ежечасная забота о подвозе хлеба или, скажем, постоянная напряженная работа по созданию государственного аппарата — это были дела, о которых напоминала, с которыми торопила сама жизнь — сама подхлестывала и подгоняла. Но подобного не скажешь о ленинском плане монументальной пропаганды. Да и на нашей памяти мало ли примеров, когда энтузиасты подобных занятий вызывали раздражение, навлекали на себя упреки: не понимают задач первоочередной государственной важности, стараются уйти в сторону от неотложных дел — хоть и были эти дела, заметим, куда как менее неотложными, чем в первые годы нашей революции.

В жестоко трудном восемнадцатом году найти время, силы, средства для монументальной пропаганды, обратиться мысленно к утопии Томмазо Кампанеллы, к его Городу Солнца, где на стенах домов сделаны надписи и рисунки, — все это могло быть результатом лишь глубоко личной инициативы Владимира Ильича, а значит, отражало ход его раздумий, состояние Духа.

В тот поздний час первомайского вечера мысль Владимира Ильича сама собой обращается к Декрету о памятниках Республики. Ленинский план монументальной пропаганды и первые советские праздники — они изначально были вместе. В декрете говорилось о праздновании 1 Мая, а открытие памятников революционерам станет неотъемлемой частью первых советских праздников. Праздники эти были не только устремлены в будущее, они посвящались и памяти тех, кто не дошел до победы: «1 Мая 1918. Слава павшим борцам пролетарской революции». Памяти революционных мыслителей и борцов был посвящен прежде всего план монументальной пропаганды.

Самое тяжелое потрясение юности Владимира Ильича — казнь брата. И навсегда остались невысказанными эта боль и это горе. Откройте пятидесятипятитомное собрание сочинений Ленина, вы не найдете там упоминания о брате — ни в одной статье, ни в одном выступлении. Обвиняя царизм, Ленин никогда не вспоминал вслух об Александре; размышляя о революционной стратегии и тактике, говоря, наконец, о революционном мужестве, он никогда не приводил в пример брата. Слишком глубока была эта боль, велико горе, чтобы поминать о нем к случаю. Слишком суров и обширен был счет революции, чтобы, подкреплять его гибелью одного человека, хотя и твоего брата, трагедией одной семьи, хотя и твоей…

Долог и тяжел был путь к победе. Сколько трагедий, слез, невозвратимых утрат на этом пути… Вспомните, повторите мысленно путь русских революционеров — и вам многое станет понятным, откроется величие и передастся радость того дня, когда и на их улицу пришел праздник…

Рука берет перо, и ложатся на бумагу строки ленинской скорописи: «…почему… не начаты в Москве работы… по хорошему закрытию царских памятников… по постановке бюстов (хоть временных) разных великих революционеров?»