Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника

Подводя итоги, следует подчеркнуть, что петербургские очерки Булгарина нас интересуют прежде всего с этнографической точки зрения. Действительно, в начале 1820‐х годов писатель стоял у истоков жанра бытового очерка в русской литературе, а в 1830‐е годы предвосхитил появление «физиологии» Петербурга. Оригинальным и неординарным оказался зафиксированный им аспект жизни русского столичного города. Для современных читателей и исследователей быта Петербурга ценность булгаринских очерков состоит именно в бескорыстном или корыстном интересе автора к реквизиту Северной Пальмиры, к ее повседневной жизни.

В отечественном литературоведении предпринимались попытки проследить «поведение вещи» (предмета) в разных видах текста. В частности, указывалось, что способы фиксации сиюминутного быта в юмористической фельетонистике второй половины XIX века оказали существенное влияние на молодого Чехова[1260], а предметно-мелочный бытовизм натуральной школы и натурализма конца века своим истоком имел «пристальное внимание к малейшим подробностям», к бытовой детали в прозе Гоголя[1261]. Какое место в этом контексте занимает беллетристика и газетная продукция Булгарина – тема предстоящих исследований. Отметим лишь, что особый интерес к предметному миру (интерьеру, моде, вещам, бытовым объектам) проявлялся и в последующие периоды русской литературы. Своего апогея новый взлет петербургского эмпирического бытописания достигнет в прозе ряда русских писателей первой трети XX века[1262], в частности в книгах Сергея Горного[1263] «Санкт-Петербург (Видения)» (Мюнхен, 1925) и «Только о вещах» (Берлин, 1937). Первооткрывателем этой «вещной» модификации «петербургского текста» волей-неволей оказался Булгарин.

За содействие в работе благодарю сотрудников Института русской литературы (Пушкинского Дома) – Ольгу Валентиновну Миллер и Татьяну Игоревну Черниковскую.

НАБЛЮДЕНИЯ НАД ТОПОГРАФИЕЙ «ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ» [1264]

Лидии Яковлевне Гинзбург

Давно отмечена та скрупулезная точность и достоверность, с которой воссоздана топография Петербурга в произведениях Достоевского, и особенно – в «Преступлении и наказании».

Район Сенной площади, где живут и действуют герои романа, уже современниками писателя воспринимался как Петербург «Преступления и наказания».

«Летом 1861 года я переехал с Васильевского острова на Большую Мещанскую (ныне Казанскую) в дом против Столярного переулка, – вспоминает критик Николай Страхов, – мне живо вспомнился тогдашний низменный характер этих улиц, грязноватых и густо населенных петербургским людом третей руки. Во многих романах, особенно в „Преступлении и наказании“, Федор Михайлович удивительно схватил физиономию этих улиц и их жителей»[1265]. Вспоминая первую встречу с будущим мужем, Анна Григорьевна Достоевская отмечает, что дом купца Алонкина в Столярном переулке, где в 1864–1867 годах снимал квартиру писатель, ей «сразу напомнил тот дом в „Преступлении и наказании“, в котором жил герой романа Раскольников»[1266].

Изображение Сенной площади и ее окрестностей уже имело свою историю[1267], однако Достоевский своим романом как бы закрепил за собой этот район, ввел его в читательское сознание. Петербург Достоевского ассоциируется прежде всего с этой частью города, с ее переулками и мостами через петляющую «канаву», домами «под жильцов», заселенными «всякими промышленниками – портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч.»[1268], с распивочными, «обилием известных заведений» и ночлежками.

После прочтения романа, как отметил первый исследователь урбанистической темы в творчестве Достоевского Николай Анциферов, «хочется пройти в столь точно указанное место и сличить описание Достоевского с этим уголком Петербурга»[1269].

Утверждение академика Дмитрия Лихачева, как непререкаемого авторитета, о «топографической точности» писателя, изложенное в 1971 году в докладе и опубликованное в журнале[1270], могло оказать определенное влияние на активные поиски краеведами и любителями маршрутов и «домов» героев, особенно в начале 1970‐х годов.

«Топографическая точность была скорее методом его [Достоевского] творчества, чем художественной целью, – говорит Лихачев. – Подобно тому, как актер „перевоплощается“ в создаваемых им героев, так и Достоевский сам „верил“ в действительность им описываемого и перевоплощался в верящего в него»[1271].

Сенная площадь и ее окрестности в 1860-х годах