Читаем «Быть может за хребтом Кавказа» полностью

«Быть может за хребтом Кавказа»

Вот характерная запись генерала Филипсона, наблюдавшего порядок, заведенный старым ермоловцем, генералом Вельяминовым: «Поражала самостоятельность и самоуважение ротных и батальонных командиров, разумная сметливость и незадерганность солдат в кавказских войсках. Дисциплина была строга и, конечно, отзывалась общей дикостью того времени» [РА, 1883, № 5, с. 196–197].

Почти через 30 лет после отставки Ермолова его друг и ученик H. Н. Муравьев (генерал Муравьев-Карский) пишет своему прежнему начальнику: «В углу двора обширного и нынешнего дворца, в коем сегодня ночую, стоит уединенная скромная землянка ваша, как укоризна нынешнему времени. […] В землянку вашу послал бы [генералов] учиться, но академия эта свыше их понятий. […] Здесь все покорны, и покорность эта не приводит их к изучению и исполнению своих обязанностей, а только к исполнению того, что прикажут» [ЦГИА, ф. 1101, оп. 1, № 596].

Репутация. Она не дает покоя Николаю I, и, чтобы скомпрометировать Ермолова, царь в 1830-х годах… повысит его (разумеется, формально): посадит в Государственный совет для ничегонеделания — лишь бы не привлекал внимания отставкой, опалой.

Еще через несколько лет, в 1847 г., официальному историку Н. Г. Устрялову будет в его книге «Историческое обозрение царствования Николая I» запрещено вспоминать о каких-либо заслугах Ермолова.

В рукописи Устрялова сначала было о кавказских войнах: «Но там был Ермолов, недоступный страху, он умел вселить мужество в каждого солдата, и русский штык остановил врага на первом шагу».

Эти слова Николай I зачеркнул и собственноручно вписал: «В таких обстоятельствах генерал Ермолов донес императору, что он не чувствует в себе силы начальствовать войсками в подобное время, и просил присылки доверенного лица».

Прочитав книгу, Ермолов 17 сентября 1847 г. отвечал письмом, возражая Устрялову, хотя, конечно, хорошо знал, кто является «соавтором» историка: «Вы изволили меня изобразить в чертах, совершенно не свойственных ни личному моему характеру, ни поприщу пройденному мною на службе… хотя, впрочем, должен я, не желая подозревать другой причины, предположить, что в изложении вы искали соблюсти добросовестность… Вам, милостивый государь, неизвестно, но я, знавши хорошо обстоятельства, войну с персиянами не мог встретить без основательной надежды на успех и чувствовать в себе недостаток способности, когда во многих из подчиненных мне находил их достаточными, чтобы поражать персиян.

Не оскорбленное самолюбие, но признательное доверие, которого я был удостоен покойным императором до конца его царствования, и уважение к памяти обо мне прежних моих сослуживцев вызвали меня заметить вам, милостивый государь, эту непозволительную ошибку» (письмо Ермолова см. [ИС, кн. 2, с. 155]; сводку материалов об этом эпизоде см. [ИС, кн. 3, с. 140–144]).

Письмо Ермолова Устрялову вскоре разошлось по России в сотнях списков. Посылая (8 января 1848 г.) копию Н. Н. Муравьеву, Ермолов сообщал: «Я распустил его в Петербурге во множестве. Было прочитано, и следствия можно угадывать. Министром Уваровым запрещено профессору Устрялову мне отвечать. Говорят, будто бы самим поправлено было сочинение. Не знаю, за что на меня сердятся, я никого не трогаю! Неужели запрещено возражать автору?» [ЦГВИА, ф. 169, оп. 1, № 1, л. 41].

У многих грамотных людей имелся также рукописный текст басни «Конь», которую долгое время приписывали И. А. Крылову (в настоящее время специалисты пришли к выводу об авторстве С. Маслова, хотя сам Ермолов не возражал, когда называли Крылова (см. [Ермолов Алдр., с. 125 и сл.]).

Читатели басни хорошо понимали, что за наездники («лихой» и «плохой») и что за конь представлены в стихах…^[26]

Некоторые из приведенных примеров общественного отношения к Ермолову хронологически близки ко времени пушкинского посещения; другие, пусть и более поздние, обобщают давнюю социальную репутацию генерала.

Визит, нанесенный Пушкиным Ермолову по пути в армию Паскевича (более того, пришлось сделать крюк в 200 верст!), был поступком, по духу вольным, оппозиционным, близким к тому, что в январе 1825 г. сделал Пущин, навестивший друга-поэта в его «опальном доме». Ермолов ценил подобную смелость и сам много лет спустя одним из первых отправится обнять декабриста Михаила Фонвизина, любимого сослуживца, отбывшего в Сибири около 30 лет каторги и ссылки (поступок Ермолова был тем значительнее, что ведь Фонвизин вернулся раньше других декабристов, еще в царствование Николая I).