Бытие и возраст

Очень существенно, что насилие всегда рационализируется. И очевиднее всего это проявляется в сфере войны и тюрьмы. Вопрос о том, можно ли без насилия построить цивилизованное общество, неясен. Во всяком случае, примера такого общества мы не знаем. И насилие (в отличие от принуждения) приобретает возрастной характер или чаще всего имело возрастную, поколенческую форму.

А. С.: Опираясь на Г. Гегеля, мы могли бы сказать, что круг традиционного рутинного насилия является замкнутым. При естественном ходе веще́й дух всегда реализует свои цели вопреки противодействию любого отдельного сознания, отдельного частного правления. Поэтому мы постоянно сталкиваемся с ситуацией, когда каждый стремится к реализации своих эгоистических интересов, но именно поэтому «колеса» экономики крутятся с должной скоростью.

Или, в другом масштабе: каждый рассматривает травматичный метафизический факт своей заброшенности в мир и тратит усилия на то, чтобы получше скрыться, реализовав свою миссию. Но миру только это и нужно, он прекрасно подготовлен к тому, чтобы заброшенные в него «шпионы» преследовали свои цели. Но вот происходит некое изменение, когда «круговая оборона» мира дает трещину, ибо она рассчитана на обычный порядок, и вдруг то или иное поколение (тот или иной возраст) внезапно вырывается из заброшенности и выдвигается на несвойственную ему позицию. Мы знаем, что «тот, кто в юности не был революционером, у того нет сердца; тот, кто в зрелости не стал консерватором – у того нет ума»; от Сенеки до наших дней нам озвучивают множество подобных сентенций. Мы понимаем, что примерно так оно и есть. Но вдруг получается какой-то возрастной взрыв, например выдвигаются дети-вундеркинды, которые необычно мудры (как в фильме Константина Лопушанского «Гадкие лебеди»), и общество не знает, что с ними делать, оно оказывается совершенно безоружным. Такого рода «боевые симулякры» третьего и более высоких порядков наиболее интересны, поскольку они разрывают круг насилия и всегда вводят какое-нибудь новое звено. Поэтому они являются источником социальных инноваций, социального творчества в его подлинном виде, тогда как традиционный круг насилия всего-навсего поддерживает привычный круг веще́й, чтобы как повелось, так и не перевелось.

К.П.: Итак, проблема насилия является важной составляющей отношений между возрастами в целом. Как мы «скрепляем» нашу жизнь в целостное единство, если она состоит из сменяющих друг друга возрастов, таких удивительно различных? Между подростком, взрослым и стариком, может быть, не больше общего, чем между гусеницей, куколкой и бабочкой! Или между головастиком и лягушкой! Что может связать между собой столь разнородные явления в нашей жизни, как проживание различных возрастов? Ведь благодаря обмену вещёств тело семидесятилетнего человека подвержено неоднократному обновлению – в нем и молекул тех, какие были в семь лет, практически не сохранилось!

Первый, в значительной мере лежащий на поверхности, ответ о самотождественности человека, странствующего по своим возрастам, состоит в том, что основой инвариантности нашей жизни – той инвариантности, которая обеспечивает целостность всего нашего бытия, является человеческая душа. Такой ответ черпает свою убедительность из длительной традиции. Именно душа, оставаясь, в сущности, такой же на протяжении всей жизни, переживает различные трансформации тела. И семидесятилетний переживает себя в основном так же, как двадцатилетний и даже как семилетний.

Что же такое душа в качестве носителя единства возрастов? Согласно И. Канту, душа есть предмет внутреннего чувства в его связи с телом⁹⁰. Душа – совокупность тесно связанных с организмом психических явлений, чувств и стремлений. Очевидно, если так понимать душу, то её основу составляет память. Поскольку «я» живо, на экзистенциальном уровне я в свои семьдесят лет помню, что именно со мной было в семь и в двадцать лет, то я, таким образом, достигаю инварианта переживаний своего бытия.

Вопрос о целостности человеческой жизни, движущейся по разным возрастам, заставляет снова вспомнить о метемпсихозе в широком смысле слова. Собственно, инвариантность души в течение всей жизни – от детства, отрочества, юности до старости может быть интерпретирована как своеобразный метемпсихоз внутри своей жизни.

Когда мы с удивлением видим, например, насколько сын во многих своих поступках и повадках напоминает отца («Папочка родимый!»), мы можем предположить, что их души представляют что-то общее и что в известном смысле душа отца «продолжает жить» в его сыне. (Сейчас сказали бы: «Гены!») Когда мы думаем о единстве национального характера, сохраняющегося в некоторых важных своих измерениях на протяжении столетий, то мы готовы признать даже существование некоторой единой национальной души.