Бывший. Сжигая дотла (СИ)

– Что ты ей сделал? – в голосе слышу нервяк, и это меня напрягает.

Кем же она меня считает? Моральным уродом? Что я даже ее подружку тираню, решила?

– Ничего, но встречаться с ней второй раз мне, пожалуй, не стоит… – пытаюсь повернуть все в дебильную шутку, только мне не смешно, да и Воловецкая сверлит меня недоверчивым взглядом.

Походу, я для нее настоящее исчадье ада.

И ведь любит… считает гребаным чудовищем, и все равно…

Пусть она не верит, но шанс для нас есть.

Не может не быть.

Или шанс есть только для нее? Шанс забыть все к чертовой матери…

Я демонстративно ставлю кружку с чаем на стол перед креслом, и, немного помедлив, Инга перебирается на свое место, привычно заплетая ноги во что-то непостижимое и умещаясь в нутре клетчатого монстра целиком. Разворачиваю кресло вместе с ней к окну, и мы почти в полной темноте таращимся в подступающую ночь, грустно машущую нам ветками в отсветах фонаря.

Это было бы очень уютно, что ли… если бы не было так щемяще, так безвыходно и мучительно.

Инга не смотрит на меня, а я не могу отвести от нее глаз.

От острых коленок, от тонких пальцев, обхвативших кружку, от профиля, от теней, упавших на нежные щеки…

И хочется завыть.

Это ведь все мое, мне принадлежит, зверюга внутри беснуется, и я держусь из последних сил, чтобы не напугать Ингу.

Осторожно вытягиваю из ее рук остывший чай и тяну ее за собой.

Наверх. На второй этаж.

– Это ничего не изменит, – одними губами произносит она, и мне хочется все расколотить к ебеням.

Я слышу эту фразу за сегодня в третий раз и понимаю, что буду ненавидеть эти слова до конца жизни.

На пороге моей комнаты Инга запинается, что-то мешает ей войти, и я опять догадываюсь, что именно.

– Тут никого другого не было.

Врать, что у меня за это время не было подстилок, я не стану.

Но не здесь. После того пьяного траха, я пытался встречаться с девчонкой в Лондоне, но она была пресная, глупая и вообще не Инга. И я забил.

И уж точно я не привел бы к себе.

Спать рядом с кем-то, кто не Инга… Это гребаное извращение.

Я подхватываю ее на руки, пинком распахиваю дверь, делаю пару шагов и прямо с Ингой на руках падаю на огромное кресло мешок, которое обнимает нас со всех сторон, как кокон. Волосы Воловецкой лезут мне в лицо, но я ни за что не разомкну руки, чтобы их убрать. Да и пусть лезут. Лучше так, чем, когда я не могу к ним прикоснуться.

Даже зарываюсь носом поглубже в эти плети-волосы, добровольно отдаваясь этим злым чарам. И плыву в их шелке. Инга – наркота. Дурман. Яд проникающий в поры, отрава, бегущая по моим венам. Моя, блядь, зависимость.

Я буду держаться пока могу, но надолго меня не хватит. Она это понимает.

Воловецкая рвано дышит мне в шею.

Нас накрывает.

Чуть шевельнувшийся пальчик, прижатый к моей груди, становится спусковым крючком.

Глава 48

Инга

Я чувствую, как меняется ритм его дыхания.

Все.

Это точка невозврата.

Биение сердца под моими пальцами ускоряется и выходит на сверхуровень, выстукивая магический такт, заглушающий все вокруг.

Предсказуемо. Неизбежно. Необратимо.

Я знала, к чему все идет, с того самого момента, как протянула ему руку там у дверей квартиры. И каждое мгновение – обратный отсчет до срыва.

Знала все, переступая порог этого дома. Осознавала, поднимаясь за Димкой по слегка поскрипывающим ступеням, чувствуя тепло сухой твердой ладони.

«Это ничего не изменит», – твержу про себя, понимая, что лгу. Это меня разрушит.

Демон несет в себе штормовой океан, и мне не выплыть. Я захлебнусь. Меня сметет. Инфа сотка.

И я ничего не делаю, чтобы это предотвратить.

Это не полет. Это падение.

То самое, свободное, о которого все замирает и обрывается внутри.

Димка стискивает меня так, что становится больно.

Поднимая голову, задеваю губами его горло и получаю разряд тока, ожог. Всего тела. В глубине его пробуждается нечто сильное, древнее, лишь отдаленно имеющее отношение к страсти. Это нечто большее.

Потребность принадлежать и присваивать.

Нужда в единении. Здесь и сейчас. С ним. Только с ним.

Всегда с ним.

И моя температура растет.

– Прости, – хриплый шепот, и горячие губы, прижимающиеся к моим векам, вытягивают из меня душу. – Посмотри на меня.

Сквозь пелену слезы, смотрю на любимое лицо и горю. Горю в последний раз.

В темном пустом доме мы пропадаем друг в друге, отбрасывая все ненужное, как шелуху. Отбрасываем прошлое, отбрасываем общее, отбрасываем одежду.

Скрип кожаных курток, шелест ткани, щелкание пряжки ремня…

И остаемся только обнаженные мы, какие есть, с болью и обидами, с неудержимой мучительной тягой, с ненасытным голодом.

Сорвавшийся с цепи Горелов между жесткими жалящими поцелуями просит:

– Не прогоняй меня, только не прогоняй…

Раскаленные ладони жадно исследуют мое тело, оставляя за собой огненную волну. Дрожь нетерпения колотит нас, подгоняя, подталкивая друг к другу.

Сегодня можно все. Упустить что-то – кощунство.

Чувствуя прохладу простыней, я пылаю. Разглядываю обнаженное тело, нависающее надо мной. Трогаю гладкую плотную кожу, упиваюсь ощущением каменных мускулов, перекатывающихся под ней.