Бывших не бывает

«Та-аак, теперь они будут рвать меня вдвоём… Стало быть, ты ей, Георгий, проворачиваешь! Ну ничего, в Палатии такие мелочи никого не волнуют – все жрут всех, не переставая при случае друг с другом кувыркаться. На этом и сыграем. Вот только не переиграть бы – кувшинчик у них недалеко!»

– Я готов! – отец Меркурий вытянулся. – Если для дела надо повеселить здешний люд, то повеселим. Говорят, это помогает смирению.

– И давно ты так проникся смирением, а, Макарий? – рассмеялся Илларион. – Помню, ты как-то очень смиренно пытался утопить в отхожем месте хозяина харчевни, налившего тебе вместо вина чего-то похожего на прокисшую мочу. Забавное и поучительное зрелище было, надо сказать! Бедняга нырял не хуже ловца губок!

– А какой у него был выбор?! – фыркнул отец Меркурий. – Помнится, я хотел отрезать ему уши, но и так тоже неплохо вышло. Хотя жаль, что не получилось! Но когда я пытался достать его мечом, этот паршивец резво погружался в дерьмо! Не прыгать же за ним!

– Ладно, смиренный, пошли к коновязи! – епископский секретарь со смехом махнул рукой в сторону двери.

– А как же?..

– Ступай как есть, так будет даже лучше, – со всей серьёзностью кивнул Илларион и добавил: – Во всех смыслах лучше.

Во дворе монахов ждали два уже осёдланных мерина, довольно спокойных на вид.

«Ага, друнгарий решил не красоваться. Спина, видимо, дороже. Но Георгий изменился – на родине он умер бы, но не показал виду. И на мерина не сел бы! Только белый жеребец и белый плащ… Даже когда у него под наплечником засела стрела, а из раны на ноге сошло пропасть крови… Всё равно прямой, как будто ему в задницу забили древко копья, всегда с улыбкой… Да, он изменился! Хотя древко в заднице осталось – спина, как обычно на людях, неестественно прямая».

Копыта лошадей мягко стучали по дорожной пыли. Отъехав подальше от монастырских ворот, Илларион с наслаждением потянулся:

– Как же хорошо снова сесть в седло! Даже если приходится ехать шагом и на этом одре!

– И чем же тебе не угодили наши мерины? – вступился за животных отец Меркурий. – Спокойные, сильные, надёжные, сидеть удобно, как в кресле.

– Нет, старина, ты не поймёшь! – усмехнулся отставной друнгарий. – Прости, но ты до мозга костей пехотинец. Коч-ко-лаз! Не понять тебе доброй скачки! Ну ничего – будет время как спина окончательно заживёт, и я тобой займусь! Не пристало тебе ездить шагом на холощеной скотине.

– Монаху?

– Нет, оплитарху Ордена, – Илларион отрицательно покачал головой. – Начальствующие одним видом своим должны внушать низшим должное почтение.

– А как же монашеское смирение?

– Смиряемся мы перед Богом и волей Его, оплитарх. Остальных же следует смирять!

– Да, друнгарий!

«Гамо́то ко́лосу, гамо! Ты верен себе, Георгий!»

– Тебе придётся смирить ратнинских катафрактов и повести их за собой, а для того нужно быть наездником, – Илларион похлопал своего мерина по шее. – Мы гораздо больше говорим другим без слов, и если ты сможешь управиться с жеребцом, это даст тебе уважения больше, чем сотня проповедей. Конечно, у тебя честная рана, с которой верхом не покрасуешься, но у их сотника такая же! Так что придётся.

– Да я уже понял!

– Вот и хорошо, – кивнул отставной друнгарий. – Тебе ещё многому предстоит научиться. Вот сейчас и начнём – кем ты собираешься предстать перед Варварой?

«Вопросец! И правду сказать нельзя, и не сказать нельзя…»

– Собственно, собой, – усмехнулся отец Меркурий, – хилиархом пехоты базилевса.

– Это хорошо, – кивнул Илларион. – А точнее?

– Да куда уж точнее, – отставной хилиарх вновь усмехнулся. – Я зад империи, предназначенный получать пинки. Вот только я был бы не прочь раздавать пинки многим, а получать от одного. Ну от двоих…

– Хм, – Илларион на минуту задумался, – я это оценил. И она тоже оценит… И ещё – я в тебе не ошибся. Закваска у нас с тобой одна – ты её только что выразил точнее любых философов. Орден будет раздавать пинки империи время от времени, а вот получать предназначенные ей ежедневно! А что с самой Варварой?

– Я воспользуюсь твоим советом – вспомню ту девочку в слишком тяжёлом для неё парчовом платье, которая изо всех сил не показывала виду, как ей тяжело. Клянусь Богом, тогда мы все любили её!

– Даже так?