Cага о Бельфлёрах

А ведь он любил их, и каждую — со всей страстью. Любил до боли, беззаветно и отчаянно. Одну за другой, одну за другой… Его нужда в них была какой-то первобытной, неудержимой, почти пугающей; а его сексуальный голод — неутолимым. Что вовсе не отпугивало женщин — напротив, он пробуждал в них ответную страсть. Или, возможно, лишь пародию на страсть — скорее, желание, в основе своей детское, обреченное, возбуждать его аппетит, одновременно утоляя его, и таким образом тешить свое самолюбие: мол, как же я хороша и неотразима, если способна породить в мужчине такую бурю! Оказалось, что множество неприглядных слухов, которые расползлись по окрестностям — например, что он якобы причина смерти не одной девицы, — вовсе не отталкивали от него прочих, он даже догадывался, что такая репутация работает на него. Но каким порочным, абсурдным, никчемным все это казалось! Его теща, злорадная, полная презрения Делла, однажды исхитрилась и прошептала ему на ухо: после бедняжки Гарнет ни одна женщина не будет с тобой счастлива, — и, хотя тогда Гидеон ответил лишь коротким кивком, сейчас он понимал, что ее слова оказались вещими. Но разве все эти женщины, скованные по рукам и ногам цепями самообмана, заслуживали счастья? Да и сам Гидеон — все еще, безусловно, привлекательный мужчина — был уже не тот, что прежде.

Он глядел на себя со стороны, бесстрастно, даже со своего рода ироническим одобрением. Кожа его приобрела землистый оттенок, даже немного желтушный (а в определенном, освещении отливала бронзой) и туго обтягивала резко выступающие скулы. Пока он лежал в больнице, его подвергали бесчисленным унизительным осмотрам и несколько раз обривали голову, так что волосы у него росли неравномерно, жесткими клочьями серебристо-стального цвета, которые он с трудом мог расчесать. Теперь он был безбород, впервые за многие годы. Его заостренный костистый подбородок, как и чувственные губы в форме лука, словно искривленные в нетерпении, не сулили нежности. Глаза в окружении глубоких теней сверкали, сверкали ярче, чем прежде, и он напоминал, не правда ли (так Гидеон, разглядывая «незнакомца» в зеркале, потешался над самим собой), поджарую и подозрительную длинноногую морскую птицу с острым клювом. Его тело как-то усохло — не только живот и талия, но и грудь, и плечи, и бицепсы, и он был уже не так мускулист, не так силен, как когда-то; к тому же — или это ему лишь чудилось? — он как будто стал на дюйм-другой ниже ростом. Казалось, его скелет оседает, проваливается внутрь. А еще он теперь прихрамывал, что придавало ему своеобразный шарм, — сказывалась травма правой коленной чашечки.

Гидеон Бельфлёр, как же ты изменился! И все же он ясно видел: это по-прежнему он, Гидеон. И он по-прежнему хорош, с этим угрюмым, голодным взглядом, с холодной, как у рептилии, улыбкой, которая, похоже, возникала на его лице непроизвольно. Женщин тянуло к нему, они были без ума от него, подчиняясь (после борьбы, которая могла быть намеренно затянутой или мгновенной) его желаниям — это и называлось «любовью», «романами», столь невероятно захватывающими в начале. Может, если он снова обреет голову и будет ходить с эдаким злобным, хитрым и угрожающим видом, как уголовник, думал Гидеон, женщины станут его бояться?.. Или толку будет не много?

Единственная женщина на свете, которая никогда не испытывала к нему желания и уж тем более любви, была Лея. Так что он был свободен, не так ли, свободен, как птица, он пьян этой свободой и совершенно безгрешен! Мир лежал у его ног, ему оставалось лишь исследовать его. И разве не его собственная теща предсказала, что после Гарнет ни одна женщина не будет с ним счастлива?

И все же Гидеон влюбился — в эту женщину, Рэч, имени которой он так и не узнал.

Еще до встречи с ней в маленьком аэропорту к северу от Инвемира Гидеон испытывал к воздухоплаванию очевидный интерес — правда, весьма капризный: он то нарастал, то вдруг полностью пропадал. Затем, прошлой весной, Гидеон договорился о проведении полномасштабного (и дорогостоящего) опыления своих полей при помощи самолета — и на него произвело большое впечатление мастерство немолодого уже пилота Цары. Тот с царственной уверенностью низко парил над полями пшеницы и люцерны, то разворачиваясь, то возвращаясь на прежний курс, то устремляясь вверх в последний момент, у самой лесополосы и направляя в небо старую потрепанную «цессну», казалось, безо всяких усилий, а затем, снижая скорость, шел вниз — и снова устремлялся ввысь; единственный винт с постоянным числом оборотов был почти невидим глазу, а низко расположенные крылья и задранный хвост то казались бесцветными, то сияли в лучах солнца словно охваченные пламенем. Каким виртуозом был Цара! Гидеон тогда наблюдал за ним из своего автомобиля с кондиционером, полностью задраив стекла, а Цара, пролетая совсем низко над дорогой, помахал ему рукой. Кажется, даже подмигнул. А может, Гидеону это почудилось.