Cага о Бельфлёрах

Джермейн плохо спала ночью накануне катастрофы, но не потому, что, как можно подумать, предвидела разрушение замка и гибель родителей; нет, она просто с ужасом и надеждой ждала утра, когда папа, как обещал, полетит с ней на самолете — а может, не полетит, может, он и правда не сдержит обещание — ах, все может быть! Ей было всего четыре года, она была совсем маленькая, беззащитная, испуганная девочка и просыпалась в возбуждении каждые полчаса со скрученной в ногах простыней и смятой под самым невообразимым углом подушкой. Игрушечный панда, немного замызганный, с которым она спала, очутился на полу детской, куда его бездумно швырнула маленькая госпожа, пробудившись от короткого гадкого сна, в котором отец все-таки не сдержал обещание и улетел без нее.

Утром, в самую рань, она сбежала в легкой пижамке вниз и закричала: папа, папочка! — и он тут же явился, будто ждал ее (хотя она знала, что это не так — скорее всего, он собирался незаметно ускользнуть); папа поздравил ее с днем рождения, поцеловал и сказал, что, разумеется, он не забыл и собирается полетать с ней, только сначала она должна одеться и перекусить, а потом они организуют все насчет полета.

Он правда не передумал? Правда-правда не забыл?

На нем был белый костюм и темная рубашка с расстегнутым воротом, и Джермейн показалось, что она никогда не видела такой белой-пребелой, такой красивой вещи. Пальто ему было как будто велико — плечи висели низковато, — но оно было такое красивое, что ей захотелось зарыться в него лицом и сказать: «А давай возьмем с собой мамочку. Давай спросим ее, тогда она не будет так сердиться, не будет злиться на нас обоих…»

Но он отослал ее завтракать.

И появился снова ровно через полчаса, чтобы отвезти ее в Инвемир. В белом костюме, темно-синей рубашке и белой шляпе — тулья с глубокой складкой, с кожаной тесьмой вокруг — такой стильной, такой восхитительной, что она громко рассмеялась от радости, захлопала в ладоши и сказала, что тоже хочет такую шляпу. Лея закурила свою длинную сигарету, помахала рукой, прогоняя дым, прокашлялась, как обычно, резко и коротко, но ничего не сказала. Было странно, но замечательно, что сегодня утром ей будто бы все равно! Полет на самолете, день рождения Джермейн — а маме все равно. Но ведь сегодня к ней приедет столько народу. Юристы, советники, менеджеры, налоговики…

Гидеон повел Джермейн за руку, но уже в дверях остановился и приподнял шляпу, прощаясь. Лея словно не заметила этого. И он спросил, не хочет ли она полететь с ними.

— Не паясничай, — сказала она. — Давай, вперед, забирай ее, делай что хочешь.

Лея потушила сигарету в блюдце, и оно звонко загремело об стол. А когда она подняла глаза, мужа с дочерью уже не было.

Тогда она схватила серебряный колокольчик и вызвала Паслёна.

Ведя машину вдоль озера, Гидеон весело описывал свою «Стрекозу», уверяя Джермейн, что та очень ей понравится. Нам придется надеть парашюты, сказал он. На всякий случай. Я пристегну парашют и прочитаю тебе инструкцию, хотя, конечно, ничего не случится… Твой отец умеет летать так, словно делал это всю жизнь.

Он попросил ее проверить его часы. Это были новые часы, с широким кожаным ремешком — раньше она их не видела. Циферблат был ужасно мудреный — столько цифр и стрелок, красные, черные, даже белые, что она не могла разобрать, который час, хотя отлично научилась понимать время по многочисленным часам, висевшим в замке.

— Ты понимаешь, что показывает красная стрелка? — спросил Гидеон. — Она секундная.

Джермейн посмотрела на стрелку и увидела, как та движется. Черная стрелка двигалась слишком медленно. А была еще и белая, которая вообще едва шевелилась.

Они мчались по дороге жарким августовским утром, позади них облаком висела пыль, а Джермейн так увлеченно изучала папины часы, что и не заметила, как он перестал нести веселую чепуху и свернул с приозерной дороги. Машину затрясло по узкой колее, что вела к дому тети Матильды.

Она сразу все поняла. Поняла, выпустила из рук часы и возмущенно произнесла:

— Но это дорога не в аэропорт! Нам не туда!

— Тсс, — сказал Гидеон.

— Папа, нам не туда!

Даже не взглянув на нее, он прибавил скорость. Джермейн стала молотить ногами по сиденью, бросила часы на пол: пусть разобьются, пусть; потом залепете-ла, всхлипывая, что ненавидит его, что любит мамочку, а его ненавидит, что мама говорила правду, он никого из них не любит, мама права, она сразу все поняла! Но как она ни билась на своем сиденье, как ни плакала, пока вся не раскраснелась, и ее личико стало мокрым от слез, а джемпер в горошек спереди вымок насквозь, Гидеон не остановил машину и даже не пытался ее успокоить. И не думал извиняться за то, что солгал.

— Но ты же обещал, папа! — кричала она. — Ненавижу, ненавижу тебя! О, лучше бы ты умер…