Cага о Бельфлёрах

Ей было все равно, что тетя Матильда, прабабушка Эльвира и старик с его вечной улыбкой ужасно обрадовались ее приезду. Ей было все равно, она продолжала всхлипывать и икать; там был ручной алый кардинал в плетеной клетке, теперь выставленной на солнце — он издавал вопросительное курлыканье; были белые леггорны и белый же длиннохвостый петух с ярко-красным гребешком — но Джермейн было наплевать; она увернулась от рук тети Матильды, и даже Фокси, рыжий кот, поначалу прятавшийся за углом дома и в конце концов, увидев, кто приехал, решившийся показаться — даже Фокси не мог отвлечь Джермейн, потому что она знала: ее предали, ее собственный отец нарушил обещание — и когда, в день ее рождения!

Старики хотели, чтобы он побыл у них немного, но у него не было времени.

— Давай я приготовлю тебе завтрак, — сказала тетя Матильда. — Я знаю, ты ничего не ел. Яйца, гречневые оладьи, сосиски, кексы — с черникой, Гидеон! У тебя в самом деле нет на нас времени?

Но, разумеется, он очень спешил.

— Ах, Гидеон, только взгляни на себя! Такой худой… — вздохнула она.

Он наклонился поцеловать Джермейн, но она с возмущением отвернулась. Ни дать ни взять оскорбленная, надменная королевна, — так что Гидеон невольно расхохотался.

— Все дело в ветре, — сказал он. — Он неправильный. Дует с гор слишком сильно, и тут же сбросит наш маленький самолетик вниз. Джермейн, ты понимаешь? В другой день, когда будет спокойнее, я обязательно подниму тебя в небо. Мы увидим и озеро, и замок, и фермы, ты увидишь Лютика на пастбище и помашешь ему, хорошо? Но в другой раз. Не сегодня.

— Но почему! — крикнула Джермейн.

Гидеон начал пятиться к выходу, маша им шляпой и улыбаясь. Но это был лишь призрак улыбки, и его глаза — они тоже были глазами призрака. И тогда она все поняла.

Она поняла. И даже взглянуть не хотела на часы, которые он ей оставил — большие, уродливые, с этими дурацкими цифрами и стрелками.

Гидеон сел в машину, развернулся и, еще раз помахав на прощанье, уехал — и вскоре исчез, но Джермейн так и не помахала ему, так и стояла, глядя вперед и прерывисто дыша; у нее не осталось слез, на щеках уже подсыхали соленые полоски, и, когда машина скрылась за поворотом узкой дорожки, она не позволила старикам утешить ее, потому что знала: больше она никогда его не увидит и ничем тут не поможешь — хоть она плачь, хоть кричи, хоть брось проклятые часы на пыльную землю и растопчи их; она уже знала.

— В другой раз, в другой раз, — шептала прабабка Эльвира, касаясь волос Джермейн сухими холодными пальцами.

Стоячая вода

В неведомых пределах, где отсутствовало небо, солнце почернело, а из-под ног исчезла каменистая суровая земля; на границах Химерии… у берегов мертвенно-темного озера… под водами мертвенно-темного озера… бог сна, по преданию, воздвиг свой чертог.

Ибо, согласно необъятной монографии профессора Бромвела Г. Бельфлёра — «Гипотеза, описывающая антиматерию», — в ткани времени существуют прорехи, «порталы», соединяющие наше измерение с зеркально-отраженной вселенной, населенной тождественными (и однако же независимыми, противоположными, абсолютно несхожими) сущностями.

Как могут они быть тождественны и в то же время «независимы, противоположны, абсолютно несхожи»?

Бог сна, дебелый, самый прожорливый из богов, воздвиг свой чертог там, где у солнца нет власти, откуда оно вытеснено безжалостной земной материей. Там ни одному человеку не дано различить грань между днем и ночью. В этих пределах царит стоячая вода… стоячая, тусклая, ледяная вода, журчащая по мелким камешкам и навевающая неодолимый сон.

«Гипотеза, описывающая антиматерию». Восемьсот плотных страниц, исписанных мелким, четким, разборчивым бельфлёровским почерком, с бесчисленными уравнениями, диаграммами, набросками и быстрыми, небрежными каракулями, словно насмехающимися над серьезностью темы его труда. В качестве предисловия выступало загадочное и приблизительно переведенное рассуждение Гераклита о природе времени или, скорее, о природе нашей концепции времени.

Те, кто читал «Гипотезу» и при этом не был знаком с ее автором, блестящим молодым ученым, начинали опасаться за его здравомыслие; те же, кто знал Бромвела, были растерянны, но вовсе не удивлены. И уж точно не сомневались в его здравомыслии — ибо не было в их окружении личности более здравой, чем этот вундеркинд, так и не сумевший повзрослеть.