Cага о Бельфлёрах

— Ох, Иедидия, — прошептала она, — а вдруг с тобой что-нибудь случится? В горах, совсем один…

— Ничего со мной не станется, — ответил Иедидия.

— Вдруг, когда выпадет снег, ты не сможешь выбраться? Так Луис говорит…

Иедидия задрожал. Его тревожило, что он запомнит, что будет вспоминать лицо девушки даже после того, как сбежит от нее.

— Я хочу… Хочу отрешиться от этого мира и узнать, достоин ли я… достоин ли Господней любви, — пробормотал он, вспыхнув. В голосе его звенело фанатичное безрассудство человека, пораженного страхом.

Джермейн вдруг беспомощно взмахнула рукой, словно желая дотронуться до него, и Иедидия отпрянул.

— Ничего со мной не станется, — повторил он.

— Но если ты сейчас покинешь нас… если покинешь нас сейчас… то, когда родится ребенок, тебя здесь не будет! — сказала Джермейн. — А мы думали… Луис и я, мы думали… мы хотели попросить тебя быть крестным…

Но Иедидия ретировался, покинул ее.

Не в силах уснуть, она лежала в объятьях своего молодого мужа, растерянная и до слез расстроенная — впервые со дня свадьбы.

— Он не любит нас, — прошептала она. Он покидает их, уходит в горы, где на кон будет поставлена его жизнь, а сам он, возможно, превратится в одного из бесноватых отшельников, знаешь — тех, кого одиночество сводит с ума… — Он не желает становиться крестным нашего ребенка, — прошептала Джермейн, — он нас не любит.

Слушая вполуха, Луис уткнулся ей в шею и пробормотал:

— Да будет тебе, котенок.

— Он не увидит, как родится наш ребенок, — сказала Джермейн.

Луис рассмеялся, и защекотал ее, и прижался бородой к ее шее.

— Зато увидит, как у нас родится второй, третий и четвертый, — успокоил ее он.

Джермейн не желала, чтобы ее утешали. Она лежала, открыв глаза и, к собственному удивлению, злилась. Это было ей несвойственно, однако в этом доме никто ее толком не понимал — все считали ее лишь милой покладистой девочкой. Она такой и была — когда сама того желала.

— Он никого из них не увидит, — сказала она. — Он бросает нас.

Подобно многим своим дублинским родственницам, крошка Джермейн гордилась тем, что время от времени — но всегда непредсказуемо — в ней вдруг открывался дар ясновидения, предсказания. И сейчас она знала, знала: Иедидия не только не вернется к рождению остальных ее детей — ему вообще не суждено увидеть своих племянников и племянниц — не суждено и всё.

— Брось, котенок, с чего ты взяла! — рассмеялся Луис, наваливаясь на нее всем своим немалым весом.

— Я знаю, — ответила она.

Силы

Живот Леи, огромный, раздутый. На пятимесячном сроке казалось, будто она уже на сносях, и ребенок в любую минуту появится на свет. Какие странные беспокойные сны мучили ее, когда она полулежала, откинувшись на подушки. Мышцы ее ног теперь прятались в распухшей плоти, ее изящные лодыжки распухли, а глаза словно глядели внутрь, дивясь ее фантазиям, буйным и странным. Ее ли это фантазии или нерожденного ребенка? Она ощущала силу этого существа — в голове ее плавали сны, от которых она задыхалась и дрожала, они приводили ее в растерянность. Чувствуя этого ребенка, она мысленно глядела на него и не могла уразуметь, чего он хочет от нее, чего требует.

«Я должна выполнить некую миссию, — а часто думала она, сжимая и разжимая кулаки, ощущая, как ногти впиваются в ладони, в нежную плоть, горячую и мягкую, — я стану средством, способом, благодаря которому осуществится эта миссия», — думала Лея.

Но шли дни, и мысли исчезали, Лея была чересчур ленивой, чересчур занятой снами, чтобы размышлять.

Ее волосы падали на плечи, потому что плести и закалывать косу, даже позвать на помощь служанку требовало слишком больших усилий. Зевая и вздыхая, Лея откидывалась на подушки. Отекшей рукой она поглаживала живот, словно боялась тошноты и поэтому не желала двигаться: время от времени, когда она меньше всего ожидала, к горлу подступала волна, и это ее тревожило. Прежде желудок никогда ее не мучил, и она гордо причисляла себя к тем представительницам рода Бельфлёров, которые демонстрировали превосходное здоровье — в отличие от других, вечно жалующихся на здоровье.

Лея — лежащая тихо-тихо, будто прислушиваясь к тому, чего никто, кроме нее, не слышал.

Лея — с чертенятами в глазах, словно вкусившая запретной любви, с загадочной улыбкой на восхитительно пухлых губах.

Лея — в старом кресле-лежанке в своей гостиной, окутанная сонной негой: прекрасные глаза смежены, прикрытые тяжелыми веками, чайная чашка вот-вот выскользнет из пальцев. (Ее на лету успевал поймать кто-нибудь из детей, а иногда Вёрнон опускался на колени и осторожно вынимал чашку из ее руки.) Лея — дающая слугам указания новым голосом, пронзительным и резким, напоминающим голос ее матери, — впрочем, когда Гидеон опрометчиво упомянул об этом, она сердито запротестовала. Вот еще вздор — Делла круглосуточно только и делает, что ноет, она же всех родных извела своими несносными упреками!..