Cага о Бельфлёрах

Лея — красивая, как никогда прежде, пышущая здоровьем, отчего остальные женщины ходили, как побитые (зима стирала с их щек краску, взамен награждая мертвенной бледностью). Во время беременности ее глубоко посаженные глаза, казалось, стали больше — темно-синие, почти черные, живые, с густыми ресницами, они блестели, будто от слез, вызванных, однако, не грустью или болью, а внезапно нахлынувшими чувствами. Смех Леи звенел беспечностью, ее по-девичьи радостный голос порой превращался вдруг в едва слышное журчание — такое случалось, когда ее переполняла благодарность (потому что люди — соседи, друзья, родные, слуги — заваливали ее подношениями, хлопотали вокруг нее, справлялись о здоровье, с непритворным благоговением глядя на ее округлившуюся фигуру). Лишь ее супруг был свидетелем удивительной упругости ее тела, все сильнее пугавшей его по мере того, как шли месяцы: ее чудесная, такая белая, алебастровая, просто изумительная кожа теперь обтягивала живот, всё плотнее и плотнее с каждой неделей, с каждым днем. Что бы ни росло у нее под сердцем, оно уже достигло поразительных размеров и явно готовилось вырасти еще больше, растягивая ее великолепный живот, как барабан, нет, еще сильнее, так что Гидеону оставалось лишь шептать слова любви, разглядывая — или нарочно отводя глаза от внушительного холма на месте ее лона. Неужто он станет отцом двойни или тройни?.. Или ребенка невероятных размеров — даже для семьи, где крупные младенцы были не редкость?

— Ты меня любишь? — шептала Лея.

— Разумеется, я тебя люблю.

— Ты не любишь меня.

— Я тебя до безумия люблю. Просто мне не по себе.

— Что?

— Не по себе.

— О чем это ты? Не по себе? Сейчас? Почему? Ты серьезно?

— Нет, не совсем так, — поглаживая ее живот, Гидеон наклонялся и целовал его, нежно прижимаясь щекой, — я просто млею от восторга. Ты меня конечно же понимаешь…

Осторожно прижавшись ухом к туго натянутой коже, он прислушивался — но что он слышал такого, отчего цепенел, а зрачки его превращались в булавочные головки?

— Что ты там бормочешь? Не слышу, Бога ради, говори громче, — прерывала его Лея и, хватая за бороду или волосы, заставляла взглянуть ей в лицо. Иногда в такие минуты она принималась беспричинно плакать.

— Ты не любишь меня, — говорила она, — я тебя в ужас привожу.

Во время беременности она и впрямь раздалась, а в последние два месяца укрупнились все ее черты: заметно увеличились рот, и раздутые ноздри, и глаза, точно к лицу приросла плохо подогнанная маска. Губы блестели, в уголках рта скапливалась слюна — признак лихорадочного возбуждения, питавшего ее красоту, а может, таково было странное свойство самой ее красоты, и Гидеон, пораженный, отводил глаза. Сейчас Лея стала одного с ним роста. А может, выше — босиком, стоя к нему вплотную, она смотрела ему в глаза, не запрокидывая головы, и улыбалась своей загадочной порочной улыбочкой. А ведь Гидеон отличался высоким ростом — даже в ранней юности он, заходя в чей-нибудь дом, как правило, наклонялся. Теперь Лея сравнялась с ним в росте или даже обогнала, этакая молодая великанша, одновременно красивая и жуткая, а он любит ее. И боится.

Той зимой Лея была бесспорной владычицей замка. Ее власть никто не оспаривал: Лили предусмотрительно оставалась на своей половине, пускай плохо отапливаемой и запущенной, и увещевала своих детей (которые обожали Лею и не слушались матери) не попадаться на глазаих деспотичной тетке. Эвелин в присутствии Леи все больше молчала и шла на уступки даже своему брату Гидеону. Тетушка Вероника появлялась на несколько минут по вечерам, если Лея еще не спала, или ненадолго заглядывала в ее уютную гостиную перед ужином, когда отблески пламени отражались в темных окнах, а огромный роскошный Малелеил дремал у Леи в ногах; она молча замирала, глядя на молодую жену своего племянника, и на ее по-овечьи простодушном лице отражался лишь вежливый интерес, хотя той зимой она подарила Лее множество мелких, но прелестных мелочей, а потом преподнесет крошке Джермейн старинную погремушку, когда-то принадлежавшую матери Вероники и весьма дорогую ее сердцу. Даже бабка Корнелия теперь уступала Лее и не отвечала на дерзости. А прабабка Эльвира, по слабости порой по нескольку дней не спускавшаяся вниз, постоянно справлялась о самочувствии Леи и то и дело передавала ей через слуг и детей советы и наставления. Чтобы провести с Леей последние недели перед родами, в усадьбу, несмотря на явное неудовольствие зятя, перебралась и Делла Пим. С ней приехала Гарнет Хект — не то чтобы служанка, скорее компаньонка. Сама Делла, молчаливая и неуступчивая, не перечила дочери в ее требованиях. И разумеется, все мужчины в усадьбе попали под власть ее чар. Как и почти все дети.