Cага о Бельфлёрах

Она сделалась неряшливой — может быть, всем назло рассуждая: «С чего это я должна стыдиться? Да я горжусь тем, какая я есть!» И Лея махнула рукой на жемчуга и серьги, ведь те лишь раздражали ее, а будь она в состоянии стащить с располневшего пальца обручальное кольцо, она бы и это сделала; теперь на смену темным, неприметным одеяниям, похожим на те, что носила ее мать (Делла находилась в постоянном трауре по мужу, совсем молодым «убитому» Бельфлёрами), пришли яркие, пестрые наряды — причем носила их Лея не только в торжественных случаях, когда в усадьбе бывали Стедмэны, или Николас Фёр, или Фэй Рено, но и в будни. Были среди них платья длиной до пола, с широкими рукавами, расшитые бисером, украшенные перьями или испанским кружевом; другие — с глубоким вырезом, приоткрывавшие налившуюся умопомрачительную грудь, и Вёрнон, нерешительно заглядывая в гостиную с тетрадью с «каракулями» в руках (хотя и крайне тщеславный, своих стихов он стеснялся и читал их только Лее и некоторым детям, предварительно удостоверившись, что поблизости нет Гидеона, Юэна и его отца, Хайрама. Сами стихи представляли собой сумбурные перепевы его учителей — Блейка, Вордсворта, Шекспира и Гераклита (до бедной Леи с вечно затуманенной головой, сил у которой хватало лишь на то, чтобы лениво перелистывать какой-нибудь научный справочник Бромвела или незамысловатую книгу для чтения маленькой Кристабель, смысл его виршей не доходил, и она с трудом сдерживала почти неодолимую зевоту, когда Вёрнон декламировал их своим особым «поэтическим» голосом — пронзительным, тонким, патетическим), переплетенные с безысходными размышлениями о семейных легендах сомнительной достоверности о проклятье Бельфлёров и его истинном значении. О том, как Сэмюэля Бельфлёра искушали духи, живущие в самих каменных стенах и фундаменте усадьбы; о том, как на самом деле умер Рафаэль и почему настоял — что было не просто дико, но и в корне противоречило его убеждениям, ведь он всю жизнь презирал эксцентричные выходки, — чтобы после смерти с него сняли кожу, выдубили ее и натянули на барабан; почему замок населен призраками и что они вытворяли на протяжении веков (Лея была вынуждена признать, что они здесь и впрямь водятся, однако, как и все остальные, просто держалась подальше от самых жутких комнат и следила, чтобы они были надежно заперты, порой на амбарный замок — ведь любопытная ребятня любую тайну готова разнюхать, только дай); о судьбе Рауля — брата Гидеона (впрочем, в присутствии кузена Вёрнон не отваживался затрагивать эту болезненную тему); почему Авраам Линкольн предпочел провести свои последние годы в уединении в поместье Бельфлёров; что в действительности случилось с его прадедом (Плачем Иеремии); почему его собственная мать Элиза исчезла без предупреждения; и о других причинах, по которым их род был обречен. Однако к этому моменту стихи делались уж совсем замысловатыми, голос Вёрно-на превращался в бормотанье, из которого Лея с трудом делала вывод, что спасение несет в себе Вёрнон и всё то, что он олицетворяет, а не прочие мужчины семейства и не то, что олицетворяют они. При этом сам поэт, трепетно жаждущий провести с ней час-другой после обеда — когда ни один мужчина, в частности муж Леи, здесь точно не появится, а рядом находятся только самые благонравные дети — Бромвел, Кристабель, Иоланда и Рафаэль, — да и те заняты книгами и играми или попытками, как правило, неудачными, привлечь внимание Малелеила его собственными очаровательными отпрысками, — войдя в покои Леи, смотрел на ее бюст, на гладкую белую кожу ее огромных грудей и, замирая и запинаясь, произносил слова приветствия, настолько бессильный, что даже краской заливался не сразу, а спустя минуту или две…

«С чего это я должна себя стыдиться? — сердито думала Лея, хотя на самом деле ей было стыдно, по крайней мере, она немного смущалась (потому что помнила, как в юности презирала саму мысль о детях и клялась, что никогда не позволит себе так опуститься). — Почему нельзя гордиться такой, какая я есть?»

— Вёрнон, Бога ради, — нетерпеливо восклицала она, сжимая его холодную вялую руку, — садись же, я тебя ждала. Такая скукота все утро, Гидеон уехал в Порт-Орискани и до завтра не вернется, у него там переговоры по такому сложному и нудному делу, что я даже не стала притворяться и вникать — кажется, что-то связанное с зернохранилищами. Или железной дорогой? Твой отец наверняка знает, но ты его не спрашивай, к чему вдаваться в такие пустяки! Лучше почитай мне, что ты успел сочинить со вчерашнего дня! Налей мне сперва немного эля, да и себе тоже, и будь любезен, передай орешки, если, конечно, дети их еще не все сгрызли, и сядь, прошу тебя, вот здесь, у камина. Ну же.