Чаепитие с призраками

Везде пахнет сыростью. Немногие уцелевшие стены покрыты зеленой плесенью, выползающей из разбитых окон. На паре балконов торчат в горшках сухие стебли.

Фелисите смотрит на идущую впереди Кармин, которая когда-то была так красива со своими темными кудрями и лицом-сердечком, а теперь превратилась в безумную старуху. С тех пор как она ушла в себя, осталось только маленькое тело, в котором слишком много обитателей. И еще тень. Ее деформированная, непропорциональная тень, у которой избыток голов и переплетенных рук.

Ее мать начала расщепляться в тот вечер, когда Фелисите вернулась домой после года обучения у чаеслова. Ей было шестнадцать. Агония решила уйти. Деревня опустела.

В последующие дни Кармин поселилась в брошенной деревне. Она заняла пекарню и стала печь хлеб, затем, поскольку нужно было зарабатывать на жизнь, стала продавать его самой себе, на деньги от продажи хлеба арендовала бар, приняла законы, регулирующие продажу алкоголя и табака, и избрала себя мэром.

Со временем Кармин сократилась до малой части себя. Одной пятьдесят седьмой, по последним подсчетам. Когда Фелисите поднимается в Бегума, шансов встретить мать у нее примерно один к шестидесяти. Кармин скрытна. Она держится за спинами людей, которые каждый раз предстают в ее обличье: приветливой мэрши, недоверчивой полицейской, внимательной пекарши и новых Кармин, которых не было в прошлый приезд Фелисите, будь то усталая мусорщица, вдохновенная парикмахерша или любознательная музыкантша. Фелисите кажется, что с каждым днем мать дробится на кусочки, множится и отдаляется от нее.

На главной площади – то есть на квадратном участке высокой травы размером не больше стола, за которым мы сидим, – есть телефонная будка, которой никогда не пользуются, но которая тем не менее исправна (Фелисите за этим следит), и «Гидра», бар для курящих, где никого не принимают. Скамьи пусты. Даже призраки ушли из этих мест.

Кармин заходит за стойку и выпаливает:

– А, дочка Кармин! Что же мне ей налить? Она уже пробовала мой новый коктейль?

Она произносит «кок-ке-тель». Перебросив через плечо полотенце, Кармин наполняет бокал желтой жидкостью, в которой шипят пузырьки, и садится напротив Фелисите.

– Я назвала его «Рабочий» – из-за цвета. Думала, не лучше ли будет «Подсолнух», но твоя мать сказала, что это не так забавно и ей не нравятся названия цветов. Угадай, что в составе.

Фелисите не прикасается к бокалу. Она кладет букет на стол и осторожно спрашивает:

– Раз уж ты заговорила о моей матери, как она поживает? Я принесла ей цветы с Кур-Салея. И еду. И салфетки.

Официантка вздыхает. Запах ее дыхания напоминает о хлеве, где выросла Фелисите. Глаза Кармин, когда-то золотые, подергиваются под дряблыми веками, словно она слышит, как повсюду раздаются призрачные хлопки.

– Ты же не расскажешь хозяйке, что я здесь рассиживаю с клиентами. Твоя мать… Я давно ее не видела. Но я слышу, о чем говорят посетители. Похоже, твоя мать устала.

– То есть?

– Подробностей не знаю. Говорю, что услышала случайно, я ведь не подслушиваю.

Спору нет, за полчаса после приезда перед Фелисите прошла большая часть жителей деревни. Только не ее мать. Она даже не вышла поздороваться.

Фелисите думает об обратном пути, где ее ждут два часа езды по серпантину. О поте, от которого одежда прилипла к телу. О том, как затем болят колени, с каждым разом все дольше. Когда лифт капризничает и приходится спускаться по лестнице, приходится останавливаться на каждой площадке, чтобы не свалиться. Однажды Фелисите съехала по лестнице задом. Ноги ее уже не держат. Она вспоминает приливы желчи к желудку всякий раз, когда – по двадцать раз на дню – представляет, как ее старая мать сидит совсем одна в этой заброшенной деревне, из которой отказывается уезжать несмотря ни на что, даже если Фелисите вынуждена карабкаться сюда, спускаться и возвращаться с разбитыми коленями и согнутой спиной, чтобы снабдить ее припасами, помыть, переодеть, а потом все сначала, без единого слова, ни словечка у матери нет для дочери.

Фелисите не ждет благодарности за то, что делает. Не ждет вознаграждения. На это ей плевать. Ей нужна только мать. А эта женщина, которая вежливо смотрит на нее с барной скамьи, больше не ее мать.

Именно там, наблюдая за этой болтливой незнакомкой с лицом Кармин, Фелисите понимает, что больше не может. У нее нет сил. Это жертвенное лазанье по горам, эти абсурдные разговоры – ее колени их не выдерживают. По крайней мере, если в конце пути больше нет Кармин.

– Мама, если ты хочешь мне что-то сказать, просто скажи. Но своим голосом, а не голосом официантки.

Неспокойный взгляд пожилой женщины застывает.

– Я думала о тебе, видишь. Я принесла тебе цветы.

Дыхание матери учащается. Она поглаживает желтый лепесток. В душе Фелисите вспыхивает жалость, которую она старается подавить.

Она достает из внутреннего кармана жакета овальное зеркальце и кладет на стол между ними.

– Вот, возьми. Помнишь его? Помнишь, как по утрам ты красила мне волосы в красный?