Чагин

— И все-таки, — он звонко щелкнул пальцами. — Мне хотелось бы новых деталей — ярких, живых. Вы меня понимаете?

— Понимаю, сэр. Вы просите деталей…

Произнеся это, Исидор предался описанию деталей — и говорил два часа двадцать минут. Здесь не место вдаваться во все детали, но некоторые из них я не могу не отметить. Касались они по преимуществу города Иркутска и его окрестностей.

В самой красивой своей части Иркутск — город деревянный. Избегнув судьбы многих городов европейской России, он, на радость жителей и гостей, сохранился во всей своей древесной красоте. И если горели в нем дома, то по неосторожности живущих или по их же злому умыслу. В разрушении домов принимали участие и те же древесные жуки — скорее, конечно же, по неосторожности, чем по злому умыслу, ибо жуки, в отличие от человеков, по природе своей беззлобны.

Жук — он любит красоту. И глядя, допустим, на резные наличники, старается по мере возможности этому орнаменту подражать. Неудивительно, что в городе, превозносящем ремесло резчика, жуки заняли свое почетное место. Погруженные в священную тишину творчества, они бегут шумных собраний и праздных увеселений: труд их уединен и нетороплив. На их-то неброском искусстве и воспитывался Исидор.

Не раз и не два малолетний Чагин водил указательным пальцем по прекрасным и загадочным линиям на бревнах своего дома. Познавал искусство на ощупь. В солнечные дни брал толстую, со сколотыми краями линзу и пытался эти рисунки выжечь. Любовался движением яркой точки по поверхности бревна, обонял аромат дымка, струившегося новогодним серпантином. Показывал матери свои узоры.

— Гляди, — говорил, — какая красота — не хуже, чем у жуков.

— Не подожги, — отвечала, — дом.

Называла его Жуковским.

Искусство жуков пленяло Исидора своей непредсказуемостью, ибо повороты линий и их длина отражали не сознательное побуждение мастера, но его проникновение в сферу иррационального. Характер прогрызаемого орнамента был обусловлен степенью, скажем, его голода или погодой. Известно, что в дождь и в снег грызется совсем не так, как в сухие солнечные дни.

Исидор также коснулся темы счастья, которая вызвала у британца повышенный интерес. Вопрос был поставлен офицером предельно четко:

— Что есть счастье, и каковы его источники?

Собравшись с мыслями, Чагин отвечал:

— Счастье определяю как блаженное состояние души. Как некое парение, отрывающее ноги от земной поверхности, где грязь, и слякоть, и всяческий мусор. Касаемо источников счастья смею предположить, что они разнообразны. В детском возрасте это может быть игра в лото зимним вечером. Щемящая геометрия уюта: круг абажура, отраженный в круге стола. Горячее какао в чашках, игральные присказки. Потрескивание печи. В пору юности — нечаянное прикосновение…

— А деньги или, там, карьера? — перебил Исидора Барлоу. — Эти цели вам действительно кажутся неважными? Не хочу показаться черствым, но борьба за счастье обычно не подразумевает описанных вами явлений.

— Счастье не есть результат борьбы.

Внеся заявление Чагина в протокол, офицер пожелал еще деталей. Не рассчитывая на столь тщательное дознание, в приготовленной для моего подопечного автобиографии я, признаюсь, опустил многие подробности. Да и кто мог предположить, что понадобится, скажем, развернутый рассказ о ночном костре на Ангаре, у меня лишь кратко упомянутом? Между тем, эпизод с костром англичанин попросил осветить с той яркостью, какая, в сущности, не свойственна ночным кострам.

С предельной точностью Чагин воспроизвел указанный мной круг собравшихся: Каюрова Ангелина, Перевощиков Константин, Касаткина Раиса, Гольденцвайг Герман и Еременко Анастасия. Убедительным выглядело сообщение о бликах костра на лицах присутствующих. Эти лица естественным образом Исидор обозначил как раскрасневшиеся, отметив значительный контраст между жаром лица и волнами холода, бегущими по спине. Эти волны посылала таинственная Ангара, чье полноводье дорожка от костра разрезала надвое.

Здесь-то и приходится вспомнить об удивительном свойстве Чагина, названном профессором Спицыным феноменом трех элементов. Три последовательно расположенных элемента одной системы, будучи встречены Исидором в другой системе, переводили стрелку его воспоминаний на новые рельсы. Так, если, воспроизводя колонку цифр, он встречал несколько цифр из колонки, которую запомнил прежде, велика была вероятность перехода от одного ряда к другому.

Многими своими частями придуманная мной биография совпадала с биографией Исидора, ибо не может не быть сходного в жизни людей, родившихся в одном месте и в одно время. Случилось то, чего я не мог предположить: в феноменальной голове Чагина две биографии смешались. К ним роковым образом присоединилась и моя собственная биография, которую я поведал Исидору в минуту откровенности. В одном из донесений он признавался мне, что уже и сам не мог отличить бывшего в его жизни от вымышленного. Так была устроена его голова.