Чагинск

Я тогда расстроился, мои марсиане были интереснее и страшнее, они преодолели космос на кораблях, похожих на огромные пули. Космос. Космос, никакого космодрома в дальнем лесу, никакой гелиосферы над головой, никакого прыжка, и ничего внутри даже с фонарем, бор, лог, шушун и его страж-птицы, и кепка «Куба», кровь на ней.

Я качнулся к стене и едва не закричал.

Труха. Посыпалась сверху. Я стал думать про труху. Мимо двери прошаркала Снаткина в зеленом плаще, я увидел ее в приоткрытую дверь и снова отметил, что без велосипеда она передвигается как с велосипедом, не отрывая ноги, ощупывая руками воздух перед собой, словно держась за невидимый руль. Рукава у плаща были подвернуты, руки торчали далеко, со скрюченными подагрой пальцами они походили на тиранозаврьи цапки.

Пружина в голове распрямлялась.

Снаткина учуяла, вернулась и заглянула в кладовку. Я испугался, что сейчас спросит.

— Баню-то в субботу топить? — спросила Снаткина.

— Не знаю… — сумел ответить я.

Снаткина протиснулась в кладовку.

— Завтра третий день, — сказала Снаткина.

Рассматривала меня. От Снаткиной сильно пахло «звездочкой».

— Как потоптать, так все рады, за углом не сосчитаешь, а закапывать и за бутылку не соберешь…

Снаткина уселась на сундук. Я не мог уйти.

— Ее мать такой же была. Пустолайкой. На Восьмом заводе работала в галантерейном, а там пожарники рядом. А они как дневная смена, так продавщиц к себе зовут. Напьются, на пожарной машине катаются, а потом на реке уже… И девка у нее такая же получилась, ненарошная. А я ей говорила: оставь ты эту девку, где родила, отпишись от нее, не будет толку, то ли от цыгана, то ли уржумская, не поймешь. В очках с детства, идет по улице — под ноги смотрит, чтоб не скувырнуться. А потом как подросла, линзы вставили.

Снаткина сорвала веник, стала обмахиваться.

— И Кристина эта как мать стала. Поехала учиться на начальные классы, да там и родила пацана, не знают, кто отец, приехала из Галича с пузом уже, как баржа. Из училища ее за это и выгнали: по мужикам шаландилась — только треск стоял. Пять писем ее матери прислали, чтобы дочь лучше воспитывала, сам директор писал — «обратите внимание на поведение вашей дочери». А куда ей до поведения дочери, она тогда как раз с Огранцовым сошлась…

Надо собираться, подумал я. Уходить. С третьего раза может получиться.

— И пацан у Кристинки туда же, на плечах шишки как у лося. Да и за таким не уследила, пропал и других уволок. Одна Глашка-дура осталась, библиотекарши внучка, мороженым отравилась — и живехонька. Рехнулась немножко, но ничего, бабка ее отправила из города — и правильно, а то б и ее сожрали…

Снаткина не останавливалась и веником обмахивалась сильнее.

— Библиотекарша эта тоже детдомовская стелька, как батор разогнали, так они тут все и осели, ворье одно. Помню ее, ходила по домам банки стеклянные выпрашивала, вроде как им варенье в баторе варить надо, а потом сама на базаре и продавала. А теперь библиотекарша… Воровка, и отец ее вор. Сначала маслом торговал, потом шампунями, коммерсант вроде, потом открыл ларек с консервами…

Снаткина вдруг замолчала, сбившись с мысли.

— Никому ничего не нужно, — сказала Снаткина. — Кобеля покобелят, а хоронить им зачем? Родни никого, тетка в Михалях сдохла давно, Кристина последняя была, и дурачок ее, никого не осталось, выморочило до дна… Полежит в морге, потом как-нибудь… У нас всех бесхозников в октябре закапывают.

— Хорошо…

Протиснулся мимо Снаткиной. Надо… Я не знал, что надо. Оставаться дома возможности не было, я хотел на воздух. На улицу. День города сегодня.

Быстро вернулся в свою комнату, оделся. Пусть для начала «Растебяка», «Растебяка» есть хорошо…

Заглянул к Роману, его не было. Вещи на месте, самого нет.

Снаткина поджидала на веранде.

— Баню топить?

— Да, — ответил я.

Я стал надевать кроссовки, обнаружил, что на левом шнурки завязаны в узел.

Сел на ступеньки и стал развязывать.

— Здесь никого не найдешь, — говорила Снаткина. — Тут никогда никого не найдешь…

Я пытался растянуть шнурки, но узел был завязан настолько плотно, что расцепить их не получалось.

— Раньше как кто пропадал, так водолазов в первую очередь вызывали, в реке искали, в бочагах на Холуях, бывало и находили. А чаще не находили, а иногда как сейчас — шапку одну. А нечего ходить, нечего, а эта дура за ребенком не следила…

Я растянул узел зубами, обулся и направился к калитке.

Солнечный слишком день. На срубе колодца стояло забытое эмалированное ведро, на ведре сидел воробей. Я шугнул воробья, снял ведро, заглянул в колодец. Вода помутнела и поднялась, подступив к уровню земли, поверхность воды подрагивала и едва заметно рябила. Я закрыл сруб крышкой.

— Я договорюсь, — сказала в спину Снаткина. — Завтра с утра зароем. Человек все-таки, не лягушка… Ты денег припаси и бутылки две-три возьми, кто такую без белой закапывать станет… Белую сразу Ленюшке, он и гроб даст, и мужиков позовет, и веревку.

— Я возьму в «Растебяке», — обернулся я.

— Да где хочешь. Студня бы еще, знаешь, такой студень есть, колбасный? Чтобы жил побольше и жира, Ленюшка любит, чтобы пожилистее, чтоб пожевать.