Чагинск

Мужик сочувственно вздохнул. Со стороны памятника послышалась музыка, концерт начинался. Я посмотрел на часы. Вроде рано… Хотя я, если честно, не помнил, во сколько вся эта репетиция.

Музыка зазвучала громче, мы стали пробираться к эстраде, осторожно раздвигая собравшихся. По мере приближения к помосткам народ становился плотнее, нам удалось продвинуться метров на сто, затем встали, слишком густо, когда успели понаехать… Люди сидели на трибунах, толпились вокруг, заполняли выходящие на площадь улочки и переулки. Над сценой колыхалась растяжка Pavel Vorkutin на фоне Уральских гор и заходящего солнца, на самой сцене разминались музыканты: клавишник и гитарист в длинных малиновых сюртуках. Зрители ждали, рядом с Хазиным волновалась крепкая женщина в зеленом платье, было жарко. Хазин неосторожно задел женщину объективом, она возмущенно обернулась.

— У нас поручение, — пояснил Хазин.

Женщина не успела как следует ответить — гитарист на сцене взял высоко, мониторы заскрипели, музыка началась. Клавишник постучал по микрофону и объявил:

— Дорогие зрители! Сегодня у вас в гостях известный исполнитель собственных песен Павел Воркутин! Встречаем! Павел Воркутин! Аплодисменты!

Зрители радостно захлопали.

— А батюшек больше не видно, — с сожалением произнес Хазин. — Может, подойдут еще…

— Непременно, — сказал я. — Батюшки в засадном полке, жрут удила.

Соседняя женщина прищурилась на «удила», женщина покачивалась, благоразумно создавая вокруг себя локтями личное пространство. Клавишник заиграл интенсивнее, раз — и на сцену из-за кулис выскочил быстрый невысокий мужчина в синем атласном пиджаке.

— Здравствуй, Чагинск, хорошая погода! — Воркутэн вскинул руки. — С вами Паша Воркутин!

Площадь ответила.

— Начнем с классики, — продолжил Воркутэн, слегка пританцовывая. — Песня, которую любят и ждут! «Судьба людская»!

— «Судьба»! — закричала женщина рядом. — «Судьба»!

Воркутэн запел. Я отметил, что, несмотря на ненавязчивые габариты, Паша обладал бесценной для певца особенностью — умением приковывать внимание, причем не голосом, а самим собой. Он появился на сцене и мгновенно заполнил ее, а когда запел, слегка привиливая плечами, публика подалась и против нашей воли подтащила нас с Хазиным к эстраде. И некоторое время возможности активно противостоять «Судьбе людской» мы оказались лишены.

Слова с ходу не очень запоминались, но двойной повторяющийся припев был неминуем. Паша пел:

Судьба нелепая игра.
В ней от утра и до утра
Людское ще́мится,
Банкуют фраера!

Вся жизнь нелепая игра,

Где от утра и до утра
Бродяги ще́мятся,
Банкуют фраера!

Паша Воркутэн резко приложил ко лбу ладонь, клавишник прибрал музыку, Паша же, попритупив взгляд, с необычайной проникновенностью и драматизмом выдохнул в наступившую тишину:

— Банкуют фраера…

Площадь загрохотала аплодисментами. Я отметил, что Паша более чем неплох. Публику держит, публике нравится.

— Какое безобразие, — сказал Хазин. — Этот урод, похоже, талантлив…

Я согласился, с отвращением осознав, что строка «людское ще́мится, банкуют фраера» засела в голову и назойливо стучится в лоб изнутри. Женщина в зеленом посмотрела на нас неодобрительно, концерт продолжился.

— А теперь премьера! — Паша отпил из бутылки воды и провозгласил: — Теперь премьера, да… Именно сегодня, именно для вас впервые прозвучит моя новая песня «Дневной на Халмер-Ю». «Дневной на Халмер-Ю» — для вас!

Паша вскинул руки, и площадь замолчала. Нервически зазвучали клавишные, Паша Воркутэн повернулся спиной к зрителям и начал ритмически дрыгать левой ногой.

— Ничего себе квадрицепсы раскачал, — заметил Хазин. — Халмер-Ю, это где?

Я не знал, Паша между тем запел, я подумал, что рифмой к «вижу вдали» будет «горят корабли», но оказалось, что «кричат журавли».

— Надо уходить, — сказал Хазин. — Скоро может быть поздно.

Но уйти не получилось. Паша Воркутэн превознес над Центральной площадью силу своих искусств, корпулентная женщина в зеленом рядом с нами стала раскачиваться уже с угрожающей амплитудой, и мы неволей втянулись в нее и тоже раскачивались, круги восторга распространялись окрест, и мы качались в этих кругах, дневной поезд на Халмер-Ю вез меня в дальнюю даль, на край земли, где лишь зима и камни.

Хазин поднял на вытянутой руке камеру и сделал несколько снимков.

— Поезд на Халмер-Ю, вези меня, вези… — пел Паша.

И площадь подпевала и танцевала вместе, и все это длилось и длилось, мы с Хазиным, зажатые горожанами, подтанцовывали с ними. Иногда я оглядывался, пытаясь отыскать врио, мэра или Алексея Степановича, но не видел никого.

Песня закончилась, публика благодарила Пашу овацией, зрители расступились, и дышать стало легче. Хазин сказал, что ему надо срочно охладиться, внутри что-то у него переставилось от этой музыки, что-то под самыми ребрами, и теперь печет. Хазин ушел, а я остался. Не знаю почему.