Чай из трилистника

Я — полковник Джеймс Хей и до недавнего времени командовал 16-м Драгунским полком армии Веллингтона. Сегодня праздник Богоявления, лета Господня 1817-го, мы находимся в графстве Даун, в Каслморне, резиденции леди Морн, которой я глубоко благодарен за предоставленную квартиру. История моя берет начало 21 июня 1813 года, в день, когда в битве при Витории, что в области Наварра, наши войска наголову разбили армию Жозефа Бонапарта, бывшего тогда королем неаполитанским и испанским. 23-го числа несколько солдат моего полка перехватили повозку, синяя имперская окраска которой выдавала в ней транспорт самого Жозефа. К тому времени как подоспели я и несколько моих офицеров, наши люди слишком увлеклись ящиками со спиртным, чтобы обращать внимание на прочее ее содержимое. Главным их трофеем оказался попугай в клетке, которого они окрестили Виторией. Попугай, надо заметить, попался сметливый, поскольку уже пытался выговорить свое новое имя, к полному восторгу собравшихся.

Мы реквизировали три больших сундука разного добра и тем же вечером, став на постой в разрушенном аббатстве, разыграли добычу в карты. Я помню пару дуэльных пистолетов, украшенных серебряной чеканкой, четыре или пять великолепных сабель, золотой обеденный сервиз, шкатулки с драгоценностями, походную библиотечку (большую часть которой мы спалили) и несколько икон, чьи сюжеты мне ни о чем не говорили, но щедро украшенные оклады стоили целое состояние. Кроме них было еще несколько картин разного размера, завернутых в красный шелк.

Я не слишком хорошо разбираюсь в папских распорядках, но был среди нас один чудной ирландец, лейтенант Патрик О'Флаэрти, он-то и сообщил компании, что нынче канун дня Иоанна Предтечи — чрезвычайно благоприятная дата. Он принялся рассказывать, как голову Иоанна Крестителя по требованию плясуньи Саломеи преподнесли ей на блюде. По ходу рассказа он представлял в лицах то Ирода, то Саломею, выделывая замечательные курбеты, a piece de resistance[69] был, когда он ухитрился с помощью большого золотого блюда изобразить голову Иоанна.

У их народа, как он сказал, есть обычай отмечать вечер 23 июня курением некоей смеси под названием Чай из трилистника; не окажем ли мы ему честь раскурить ее с ним, исключительно в медицинских целях?

95. КРАСНЫЙ ШЕЛК

Все мы были уже навеселе, усидев бутылку-другую бонапартовского бренди, и с радостью приняли его предложение. Без лишних слов ирландец достал жестяную лакированную табакерочку и глиняную трубку и раскурил ее. Сделав несколько глубоких затяжек, он передал трубку своему соседу, который в свою очередь сделал то же самое.

К тому времени мы развернули картины и поставили их рядком, прислонив к стене, чтобы лучше рассмотреть, хотя, положа руку на сердце, для таких ценителей, как мы с однополчанами, картина с лошадью красивей, чем картина без лошади. Среди них была и одна из тех, что вы видите здесь. Поначалу я едва взглянул на нее, но когда пришла моя очередь затянуться зельем О' Флаэрти, она полностью захватила мое внимание. И чем дольше я смотрел, тем явственнее чувствовал, что могу войти внутрь; меня завораживало то, что может открыться за окном.

Мы начали играть. Не буду утомлять вас тонкостями экарте, но это была лучшая игра в моей жизни, я и сейчас словно вижу каждую карту, пришедшую мне в руки в ту ночь. И могу поклясться, я видел карты всех остальных — по отражениям в глазах. Право первого выбора выпало мне: вместо драгоценных камней или оружия я выбрал картину. Поставив ее в ногах своей импровизированной постели, я лег и закрыл глаза.

Какое-то время я колебался на границе сна и яви. Мне по-прежнему слышались выстрелы и взрывы, вопли раненых, и виделся дым орудий, застилающий красную землю Испании. В мозгу возник образ человека, лежащего головой на куче яблок, подтянув колени к подбородку и широко раскрыв глаза, и словно изучающего голову француза, которая, оторванная начисто, валялась у того на коленях.

Я открыл глаза, чтобы прогнать это неприятное видение. Оказалось, что я смотрю прямо в картину. Ее краски сияли, как самоцветы, и мысль, что я заполучил ценнейшую добычу из сокровищницы короля Жозефа, доставила мне удовлетворение. Здесь были довольство и достаток. Я видел, как лежу в огромной алой постели или рву спелые вишни в саду за окном. Потом я буду гулять по рыночным площадям тихого городка, а после — возвращаться в эту спальню, где всё принадлежит мне.

И тогда сама душа моя вошла в картину, я стал мужчиной с картины и глядел с нее на себя. И пока я смотрел, черты того, кто лежал на соломенном тюфяке в разрушенном испанском аббатстве, стали меняться. Лицо удлинилось и побледнело, ноздри расширились, как у лошади, веки опустились. Передо мной была голова мужчины с картины.